Байка о байке

Последняя, оранжевая полоска заката на чернильном августовском
горизонте медленно опустилась за горизонт.
«Пора заканчивать», — подумал Анатольевич, кряхтя выби-
раясь из низкого скрадка.
Наверное, он делал это не слишком тихо, потому что через
минуту услышал шаги со стороны соседнего скрадка, в котором
провел вечернюю зорьку Иван, его коллега по работе.
— Что, Анатольевич, заканчиваем? — донесся из темноты
голос Ивана.
«Зачем задавать глупые вопросы, когда и так все ясно?» —
подумал Анатольевич, прикуривая сигарету.
— А уток что, до утра оставим? — не унимался молодой на-
парник.
— Уток я соберу, а ты иди на табор, костер запали что ли…
— Анатольевич нашарил в темноте веревку и потянул из травы
маленькую резиновую лодку.
Удивительно устроена природа. Вокруг тьма, а на поверхнос-
ти воды, по крайней мере в десяти – пятнадцати метрах, виден
каждый предмет.
Сделав несколько гребков, Анатольевич сложил весла — ему
не хотелось нарушать установившуюся тишину. Он знал, что
такое вечернее безмолвие надолго не затянется, скоро появятся
ночные обитатели этого таежного озера и его окрестностей, и
темнота забулькает, защелкает, запищит и зарычит.
«Как хорошо пахнет вечерняя вода, — думал Анатольевич, под-
нимая первую утку, — а теплая, ласковая какая, только купаться
почему-то не хочется. Интересно почему? Что останавливает?
Страх перед темнотой? Трясиной на дне? Затопленные коряги или
выдуманная предками нечистая сила? Вряд ли. В Черное море но-
чью лезешь и даже не задумываешься, а тут не тянет даже».
Еще два гребка, еще три утки.
На темном фоне тайги ярко вспыхнул огонек и погас. Про-
шло не меньше минуты, когда на месте этого огонька еще не
видимый костер пугливо осветил чахлые деревца. Вот и первые
искры взметнулись к своим старшим сестрам — звездам, запах-
ло дымком, послышался сухой треск горящих веток.
Звуки возвращались в тайгу.
Анатольевич не спеша собрал всех уток, которых оказалось
девять, развернул лодку и, стараясь не скрипеть резиной, поп-
лыл в сторону костра.
Чем ближе к костру, тем ощутимей чувствовался голод.
«Сейчас пристану, пару ложек сгущенки в горячий чай и гор-
бушку хлеба с маслом. А там уточек потушим с картошечкой,
лучком, укропчиком». В животе у Анатольевича заурчало, он
сглотнул слюну.
С трудом удерживая равновесие, охотник выбрался на берег,
собрал в мешок уток, привязал лодку.
Иван сидел у костра и глядел на огонь. Чайника не было ни
над костром, ни рядом. Вообще вокруг костра все было перво-
зданно чисто, даже трава не везде была примята.
— Чаю налей, — попросил Анатольевич, высыпая уток из
мешка.
— Сейчас поставлю, — поднялся Иван с трухлявого пенька.
Анатольевич повесил ружье на сучок, переобулся, достал га-
зету, сел возле костра и начал ловко теребить пух с уток.
Иван тем временем принес воды, повесил чайник над огнем
и снова сел на пенек.
— Картошки почисти, — бросил Анатольевич.
Потрескивал обгоравший пух, шипел стекавший в костер
жир, пахло паленым. Держа уток за крылья, Анатольевич пово-
рачивал тушки над костром.
Из носика закопченного чайника, бурля и пузырясь, в костер
полился кипяток. На место чайника Анатольевич тут же пове-
сил такое же закопченное ведро, на треть заполненное водой.
Пух и перья, завернутые в газету, отправились в костер, отчего
все вокруг на минуту наполнилось едким запахом.
2
— Ваня, очистки убери в костер и парочку луковиц приготовь.
Наблюдая, как Иван чистит лук, Анатольевич не выдержал:
— Дай я почищу, а ты лучше на стол собери. Скоро готово будет.
«Да, не охотник парень, не рыбак и не компанейский, похо-
же, человек. Ну, как можно сидеть и ждать когда тебе скажут,
сделай то, да сделай это. Может, стесняется».
Ивана Анатольевич взял с собой на охоту вопреки принципу
— никогда не охотиться с мало знакомыми людьми. Но тот так
просился, что Анатольевич не смог отказать.
«Мы такими не были. Мы из кожи вон лезли, чтобы старших
от работы на бивуаке освободить, а теперь, наверное, другие
времена. А может, это я стал старым ворчуном. Самого себя-то
вспомни. Тоже ведь учили. Помнишь начальника штаба, Конс-
тантина Николаевича? То-то. А может, и мне так же с Иваном
попробовать? Если не дурак — поймет».
Рассыпчатая картошка, благоухавшая укропом, и запах туше-
ной утки не оставляли сомнения — ужин был готов.
Они налили в кружки по сто грамм.
— С почином тебя, Иван, — поднял кружку Анатольевич.
— И вас тоже.
По пол-утки съели молча.
— Давай, Иван, еще по маленькой.
Они выпили, закусили.
— Знаешь, Вань. Сегодня я, когда к костру подошел, удивил-
ся, почему нет чая. Очень хотелось пить и есть.
— Так вы же сказали только костер разжечь…
— Вот-вот. Когда я пришел работать в аэропорт, начальником
штаба был Константин Николаевич Шубин. Седой, с очками на
кончике носа. Он даже летом не снимал свою кожаную летную
куртку. Я считал его дедом. На самом деле ему было года пятьдесят
три. Меня как раз назначили начальником производственно-дис-
петчерской службы. А что это такое, ты представляешь. Дурдом в
сравнении с ПДСП — детский сад. Так вот. Мне команду дадут, я
ее выполню. Опять дадут, я снова выполню. И так целую неделю.
Однажды вызывает меня к себе Константин Николаевич и
спрашивает: «Как работается?». «Нормально», — говорю. «А хо-
чешь, я тебе байку расскажу?». «Ну, расскажите, — отвечаю,
— ни разу мне байки еще не рассказывали». «Тем более, — за-
куривая папиросу, говорит Шубин и начинает. — Сидят как-то
вечерком на лавочке, возле купеческого дома, купец и два его
работника Иван и Степан. Видит купец над дорогой, что мимо
села проходила, пыль клубится.
— Иван, — говорит, — съезди и посмотри, что там.
Вскочил Иван на лошаденку и уехал. Возвращается вскоре и
докладывает:
— Купцы это едут.
— А что везут? — спрашивает хозяин.
— А я не спросил, — отвечает Иван.
— Так спроси.
Уехал Иван. Через некоторое время возвращается, докладывает:
— Овес везут.
— А почем продавать собираются? — спрашивает хозяин.
— Не спросил, — отвечает Иван.
— Так спроси.
Уехал тот снова. Вернулся:
— По три копейки за пуд, — отвечает.
— А нам почем продадут?
— Не спросил.
Прошло несколько дней. Сидят они как обычно на лавочке,
видит купец, опять пыль над дорогой.
— Степка, съезди, посмотри, что там.
Степка на коня сел, уехал. Возвращается и докладывает:
— Купцы, хозяин, едут.
— А что везут?
— Ячмень.
— А почем продают?
— По пятаку за пуд, но я сторговался, нам за четыре копейки
отдадут.
Подошел день, когда работники жалованье получали. Купец
выдает Степану семь рублей, а Ивану только четыре.
— А почему Степану больше? — спрашивает Иван купца.
— А ты подумай, — отвечает тот.
С тех пор Иван иначе стал работать». «Правда, были случаи,
когда Константин Николаевич мне еще пару раз свои байки
рассказывал. Но это были совсем другие истории».

Три года после этого случая Анатольевич проработал вместе
с Иваном. Иногда они вместе рыбачили, охотились, но никогда
больше ему не приходилось рассказывать байки своего учителя
Константина Николаевича.

Н.Решетников

Хороша байка! Притча можно даже сказать)))

Июль
1
Наверное, нет в Сибири рыбака, не мечтающего поймать свою царь-рыбу.
Сибирь, как всем известно, край великих рек. Это не то, что степь,
по которой течет тихий Дон. Или, скажем, озерные края, где и рыбаки
совсем другие — сонные и спокойные, как караси, которых они ловят.
Николай вырос на Лене, где с одного берега ни за что не
различишь отдельного дома на другой стороне.

Широка и полноводна Лена-река.

Однажды, когда ему было лет четырнадцать, наблюдал он,
как сплавлялись в реке осетры. При совершенно безветрен-
ной погоде, на восходе солнца, нарушая водную гладь, неслись
они, выпрыгивая из воды, подобно дельфинам в море. Одного
огромного в то утро поймал его отец, с трудом справившись
с вываживанием сильной и упрямой рыбы. С того дня Нико-
лай потерял покой, мечтая о таком же улове. С каждым годом
совершенствовал он свои снасти, учился забрасывать далеко
в воду закидушки, километр за километром обследовал берег,
выискивая подходящее клевое место, точил крючки особенной
формы, с длинным цевьем, тратил деньги на лицензии. Но рыба
ему попадалась такая же, как и другим рыбакам. Книга Астафь-
ева «Царь-рыба» давно стала настольной, он старался во всем
подражать главному герою: содержал в идеальном порядке лод-
ку, мотор и снасти. Но и это не помогало.
Прошло пятнадцать лет.

Однажды, в пятницу, он почувствовал, что именно сегодня дол-
жен поехать на рыбалку. Стояла обычная для середины июля погода,
вода в реке была среднего уровня, но какое-то предчувствие не
давало ему покоя с самого утра. К обеду он сказался больным и уехал
с работы домой, предварительно позвонив жене, чтобы та собрала
все необходимое. Собраться на рыбалку означало сложить в кор-
зину продукты и переложить в банку из стоявшего в гараже ящика
наживку — дождевых червей. Николай специально выращивал их в
компосте с добавлением ошары — использованной чайной заварки.
Все остальное всегда лежало во вместительных отсеках моторной
лодки «Прогресс», стоявшей на лодочной станции в пригороде.
«Вихрь-30» выпустил сизый дымок и, сотрясаясь всем своим
металлическим телом, сначала неохотно, а потом все быстрее и
быстрее начал набирать обороты. Помпа исправно гнала через
систему охлаждения забортную воду — источник и гробницу всего
сущего во вселенной, которая тонкой струйкой стекала обратно в
родную стихию. Усадив рядом с собой на мягкое сидение жену и
дочь, Николай перевел рычаг дистанционного управления мото-
ром на ход. Лодка, оставляя за собой усы волн, медленно пошла к
выходу из затона. За тихой его гладью замысловатыми разводами
течений, сталкивавшихся с громадными валунами на дне, бурлила
древняя могучая река. Как только лодку тряхнуло ударившим в
борт течением, Николай перевел газ на «полный». Мотор доволь-
но взревел. Лодка, приподняв нос, вырываясь из вязких объятий
реки и разбрызгивая из-под себя воду, стремительно неслась вниз
по реке, оставляя за собой галечный берег Кангаласского мыса.
Набегающим ветром свистит в ушах свобода. Хорошо!
Вошли в протоки. По берегам и на отмелях скопления плав-
ника и смытых деревьев. Острова покрыты зарослями тальника,
за которыми раскинулись заливные луга со скошенной кое-где
травой. А еще недавно все эти луга были расцвечены множес-
твом цветов. Чего только здесь не росло: лиловые колокольчи-
ки, кремовые чашечки, синие султанчики. А вдоль тальников
— терракотовые хвосты кислицы да золотые лютики.

Вот и нужный остров.

Нос лодки мягко уткнулся в песок, олицетворяющий неста-
бильность у одних и чистоту у других.
— Приехали! Команде покинуть судно, — скомандовал Ни-
колай.
Но обе уже были на берегу. Дочь Николая, Света, мелькая
голыми пятками, побежала по крохотным барханам. Люба поп-
робовала ногой воду:
— Теплая.
2
— Так июль же…
— Тебе помочь?
— Нет, я сам.
Николай открыл люк на носу лодки и стал вытаскивать отту-
да мешки, пакеты, коробки и ведра.
Через час остров было не узнать: растянутый на тальниковых
жердях оранжевый грузовой парашют колыхался на чуть ощу-
тимом ветерке, рядом с ним стояла ярко-синяя палатка с за-
стеленной белыми простынями постелью внутри. Над костром,
пламя которого почти не было видно из-за яркого солнца, висел
закопченный чайник. На раскладном столике расставлены мис-
ки с веселыми цветочками по белой эмали.
— Коль, ты бы лучше белый парашют взял, а то этот уж
слишком яркий.
— Э, нет, — выкладывая на песок снасти, ответил Николай.
— В этом весь смысл! Вот как ты думаешь, к кому подплывет с
проверкой рыбнадзор? К тем, кто в камуфляже по кустам пря-
чется, или к нам, которых за десять верст видно?
— К нам, конечно. Мы заметнее.
— Вот и нет. Он ведь как думает: «Раз маскируются, зна-
чит, что-то прячут». Вот их-то он по кустам и ищет. А о нас
он подумает: «Туристы. Вон дитя в трусах бегает, женщина в
купальнике, синяя палатка на самом видном месте и… о боже!
Оранжевый парашют!» И проплывет мимо. А мы тем временем
будем рыбку ловить и над ним посмеиваться.
— Конспиратор… Света! Ку-у-ушать!
— Я не буду, — сказал Николай, — потом перекушу, а пока
удилища заготовлю для жерлиц, дров натаскаю на ночь.
Солнце — символ высшей космической силы — уже спусти-
лось к горизонту, но еще пекло, успевая пролить свет видимой
жизни на все земные тела.
«Пора ставить», — решил Николай и воткнул остро заточен-
ную тальниковую палку в песок у кромки воды. Через двад-
цать метров воткнул следующую: «Шесть поставлю и хватит».
Затем он вернулся и стал разматывать леску первой закидушки.
К нему навстречу вприпрыжку бежала Света, размахивая ярким
букетиком полевых цветов:
— Пап, смотри, какие я цветы нашла!
Она остановилась перед Николаем и с довольным видом
протянула ему букет.

— Красивые! — глядя на дочь, улыбнулся Николай. — Вот
этот голубой на пушистом стебле называется синюха голубая,
скоро отцветет уже. Понюхай, как пахнет.
— А этот как называется? — дотронулась она пальчиком до
желтой корзинки.
— Пижма.
— Желтенькая?
— Да желтенькая, — понюхав протянутый ему цветок, отве-
тил Николай. — Ты беги к маме и поставь их на стол в баночку
с водой.
Дочь вприпрыжку побежала к палатке.
— Света! — крикнул Николай вслед. — Оденься, скоро ко-
мары появятся.
Со свистом раскрутившись над головой и описав в воздухе ров-
ную дугу, тяжелое грузило с шумом упало в воду метрах в семидесяти
от берега. Сильное течение сносило снасть, и только отклонившись
от направления броска на сорок пять градусов, грузило, наконец,
крепко легло на грунт. Рыбак отточенным движением сделал петлю
на леске и накинул ее на воткнутую на берегу палку. Потом взял
другую короткую палку и с помощью такой же петли подвесил ее на
натянувшуюся леску, которая тут же чуть провисла под тяжестью.
«Нормально, — решил Николай, — поклевка будет заметна».
Через полчаса берег и воду связали шесть полупрозрачных нитей.
— Света, ельцов ловить будешь? — закончив с закидушками,
крикнул Николай.
— Буду, — подбежала девочка, уже переодетая в рубашку с
длинным рукавом, в красной косынке на голове и маленьких
резиновых сапожках — подарок от бабушки.
— Как будем соревноваться? На скорость или на количество?
— На количество, — твердо сказала Света.
— Опять проиграешь.
— А потому что не честно так. Ты большой, а я маленькая,
значит, нужно считать по-другому.
— Как это, по-другому?
— Твоих две считать как одну.
— Хитренькая какая! Мать что ли научила?
— Нет, — смутилась Света.
— Ну, ладно. Давай, как ты предлагаешь. Только если проиг-
раешь, чур, не реветь.
— Ладно!

Размотали донки, наживили червяков.
— Приготовились… На счет «три»! Раз, два, три!
Донки полетели в воду, плюхнувшись грузилами в десяти
метрах от берега.
Рыбаки замерли, зажав тонкие лески между большим и ука-
зательным пальцами, и стали ждать.
Наконец, Николай ощутил резкое подергивание. Подсек, и
на другом конце лески тут же заметалась засекшаяся на крючке
рыбка. Быстро-быстро перебрав руками леску, он выбросил на
песок первый улов.
— Люб! Ведерко нам под рыбу принеси, пожалуйста.
Люба принесла им ведро и остановилась полюбоваться на
рыбаков:
— Опять соревнуетесь? — улыбнулась она. — Оладьи скоро
нажарю, так что не увлекайтесь.
— Хорошо, — Николай зачерпнул воду. — Света, с крючка
снимай осторожнее, мне для жерлицы живые рыбки нужны.
— Ладно, — отцепляя первую пойманную сорогу, ответила
дочь, торопясь снова забросить донку.
— Рыбаки, — снова улыбнулась Люба.
Через двадцать минут Николай повернулся к дочери:
— Ты не мухлюй, считай честно, а я поставлю две жерлицы.
Поняла?
— Ага, — кивнула Света, а у самой в глазах так и прыгали
чертики.

Жерлицы на длинных, гибких удилищах были установлены
по одну и другую сторону от закидушек.
— Ку-у-ушать! — позвала Люба.
— Ну что, дочь, посчитаем и пойдем?
— Считать я буду!
— Хорошо, — вылив воду вместе с рыбой на песок, согла-
сился Николай.
Через минуту на мокром песке появились две кучки прыгав-
ших серебряных рыбок.
— Это я поймала, а это ты.
— А как это ты отличила моих рыб от своих?
— А-а-а… А я запомнила!
— Эх, мухлюешь!
— Неа! Ну вот! У тебя двадцать семь, а у меня тридцать одна!
Я победила.

— Ну, ладно. Утром я у тебя выиграю.
За спиной раздался всплеск.
— Клюет у тебя! — показал на воду Николай, — тащи быстрее.
По тому, как натянулась леска и как она, разрезая воду, по-
тянулась против течения за рыбиной, Николай понял, что заце-
пилась немаленькая рыбка.
— Ну-ка, Света, дай мне…
Дочь без разговоров передала леску отцу.
«Крючки-то слабенькие, — думал Николай, осторожно под-
тягивая леску, — сойдет, однако».
В темной воде мелькнул широкий серебряный бок.
— Язь!
И снасть, и рыбья губа выдержали испытание. Язя на ку-
кане привязали к ручке на корме лодки, и тот, как собачка на
поводке, время от времени пытался убежать, разбрызгивая воду
вокруг себя.
Вода — жидкий двойник света, потемнела еще больше. На-
ступили сумерки.
Сработала одна из закидушек. Попавшийся осетр оказался неве-
лик, но Николай его не отпустил. На видном месте, возле лодки он
вбил в берег еще одну палку и привязал к ней кукан с осетром.
— У нас две лицензии, пусть видят, что мы не прячем рыбу,
— сказал он жене. — А если попадется больше, чем два, унесу
в лес, подальше.
— Попадешься ты когда-нибудь.
— Не попадусь.
— Светка не спит, уложи ее.
— Хорошо, только ты на закидушки поглядывай.
Николай заглянул в палатку.
— Ты что не спишь?
— Не хочу.
— В лесу нет слова «не хочу».

Спи, а то ведьма-шаманка Аграфена услышит твои «не хочу» и
совсем тебя сна лишит.
— А ведьм не бывает.
— Может, и не бывает, но вот тут, недалеко, жила лет сто тому
назад сосланная из России старуха Аграфена. Начальство мест-
ное ее очень боялось, поэтому поселило на одном острове, ниже
по течению. На этом острове она и стала колдовать и навела та-
кой страх на всю округу, что даже и теперь ее боятся все якуты,
хотя она давным-давно померла. И до сих пор, если вселится
она в кого, дают ей, невидимой, лучшую красную лисицу, табака
для трубки, сладостей и денег, чтобы она ушла. Даже некоторые
русские, переплывающие Лену, приносят Аграфене дары: делают
маленькие берестяные лодочки, кладут в них пищу и спускают
на реку. Люди уверены, что эти дары всегда доплывают до ее ос-
трова, даже если лодочки пустить против течения. Вот был давно
такой русский купец, плававший по Лене, постоянно посылал он
дань Аграфене, но однажды в припадке храбрости отказался это
делать. Аграфена обиделась, подняла на реке такую бурю, что он
едва спасся смирением и двойным подарком ведьме.

Дочь притихла, задумалась.

— Пойду я рыбачить, а ты спи. Я Аграфене подарок по реке
уже отправил, так что нам бояться нечего.
Люба сидела у костра. Посуда была чисто вымыта, стол прибран,
и только закопченный чайник опять висел над костром и
сердито пускал пар из носика.
— Что уговорил?
Николай пожал плечами.
— Душно сегодня. Может, пойдем, искупаемся? Там посреди песков
бассейн с теплой водой — Светка днем купалась. Пойдем туда.
— Далеко?
— Метров двести…
— Пошли.

Приятная, теплая, как парное молоко, вода — противопоставление
неподвижности смерти — какими-то невидимыми
жизненными токами проникала в тело, делая его невесомым и
сильным. Николай наблюдал, как медленно сняла с себя одежду
жена, вошла в воду, распустила волосы.
— Иди ко мне, — шепотом позвал он.
Она тихо засмеялась.
Вода и кровь смывают старую жизнь и освещают новую.
В густевших сумерках удилище одной из жерлиц раскачивалось
как от сильных порывов ветра.
— Щука попалась. Пойдем, снимем.
— Иди один, я чайник поставлю. Что-то мне после нашего
купания есть захотелось…
— Я бы тоже не отказался.
— Я сейчас соберу.

С сильно заглотившей живца щукой пришлось повозиться.
Наконец, крючок был извлечен, а щука подвешена на кукан.
Вечер был хорош — тихий, спокойный. Заря отгорела, и над
горизонтом осталась только светлая полоса.
Николай проверил все закидушки, сменил наживку и подо-
шел к костру.
— Спит?
— Ага, набегалась сегодня. Ты бы не приучал ее к рыбалке,
девчонка все же.
— От этого вреда не будет, да и не сильно-то она привыкает.
Помолчали.
Слышно было, как борта лодки лижут неизвестно откуда
взявшиеся волны. На протоке крякала утка.
— Пойду я спать, — сказала Люба, — завтра утром схожу за
грибами. Страсть как маслят жареных хочется.
— Иди, я порыбачу еще.
Как только шорохи в палатке утихли, Николай поднял к небу
глаза и понял, что наступила ночь, с ее шорохами в тальниках,
безветрием и звездами. Бултыхнулась какая-то рыба. Николай
встал и пошел к закидушкам. Ничего не указывало на то, что на
одну из них попалась рыба.
Он сел и почему-то подумал, что песок теплый и мягкий, как
постель. Глаза его сами собой закрылись, и на какое-то время
он забылся глубоким сном.

Раздался всплеск. Николай открыл глаза. «Попал», — по-
думал он и пошел вдоль закидушек. На четвертой равномерно
подпрыгивала подвешенная к леске палка. Он снял ее и, бросив
на песок, начал не спеша выбирать из воды леску. Рыба, под-
тягиваемая к берегу, еще раз сплавилась и потянула вниз по
течению. «Не большой», — решил Николай, ни на секунду не
сомневаясь, что это осетр.

Только он прицепил осетра на кукан, сработала та же, что и
час назад, жерлица. Щука попалась крупная и как только по-
чувствовала, что ее пытаются вытащить из воды, заходила,
упруго нажимая на сырое, податливое удилище. Пока Николай
осторожно подводил ее к берегу, зубастая успела сделать три
«свечи», шумно падая в воду.
— Тише ты! Девчонок моих разбудишь, — оглушая рыбину,
прошептал он.
Спать больше не хотелось. Николай прилег на песок и подумал,
что, наверное, вот так, как он сейчас, чувствуют себя
счастливые люди. «А что? Может, это и есть обыкновенное земное
счастье. Я люблю свою жену, она любит меня, оба мы любим
дочь, а она нас. Мы всюду вместе и нам это нравится. Вот еще
бы мир посмотреть, страны разные. Нет, это будет уж слишком
хорошо», — он представил их всех на каком-то тропическом
острове и улыбнулся. «Не реально! А почему не реально? Ведь
реальность — это все существующее в действительности. А раз
существуют в действительности Филиппины, значит, и попасть
туда можно. Вот захочу и попаду», — решил он вдруг.
Ночная темнота между тем приобрела фиолетовый оттенок.
Николай всматривался в нее, курил и думал.
Ночь — время для размышлений. О чем он только не переду-
мал за тот час, что лежал на песке. А когда поднялся, был готов
встретить новый день, что бы он ни принес, и, сопротивляясь
обстоятельствам, не дать им поломать его, Николаева, земного
счастья. Молодость самонадеянна.

Он пил холодный чай, когда сквозь шелест ночи услышал отчетливый
глухой всплеск. Отчего-то гулко застучало сердце. Он
подошел к закидушке. Леска лежала почти параллельно берегу.
«Течение ее так снести не могло. Значит, рыба», — подумал
Николай, выбирая снасть. Сначала шло легко, но в какой-то
момент он ощутил сильный, уверенный рывок, и леска быстро
устремилась вверх по течению.

Дышал ли он в это время, он не мог потом вспомнить. Помнил
только, как млел и терял сердце, как ходила и кружилась
в черной пучине рыбина. Остроту ощущений усиливала густая
фиолетовая темнота, огромные звезды над головой и одиночество
у кромки черной ночной воды.

Вываживал не спеша — метр за метром. Где-то в глубине, на
том конце лески, шевелилось что-то большое и сильное. Чем
ближе был берег, тем сильнее и упорнее ощущалось сопротивление
древнего обитателя глубин. Сначала осетр после каждого
затяжного подтягивания выходил на поверхность — сплавлялся,
пытаясь освободиться от кованого крючка. Затем у берега
потянул на дно. Леска звенела, как перетянутая струна альта, и
казалось, что с каждой минутой становится все тоньше и тоньше.
Неизвестно сколько времени они боролись, но к тому времени,
когда осетр оказался рядом с берегом, на востоке чуть-чуть
зажелтело небо.

Почувствовав близость берега, рыбина, вероятно, решила в
последний раз сделать «свечу», воспользовавшись небольшим
оставшимся до суши расстоянием. Ее прыжок пришелся в
сторону берега, оттого что натянутая и крепко удерживаемая ры-
баком леска не дала ей разогнаться от берега или вдоль него.
Прыжок был возможен только в сторону берега, и это сгубило
осетра. Выпрыгнуть он смог, но приземлился в метре от берега,
где глубина была не больше двадцати сантиметров.
В один миг осетр оказался на мелководье, где Николай смог
разглядеть ее огромный светлый на черном фоне воды силуэт. В
следующий момент он прыгнул через осетра, оказавшись между
спасительной глубиной и рыбой. Затем упал на колени и,
упершись руками в шершавый и холодный бок, начал выталкивать
ее на берег.

Осетр почему-то не сопротивлялся, и только когда Николай
оттащил его за хвост метров на пять от воды, он как будто
проснулся. Рыбина извивалась, била хвостом и издавала
хрюкающие звуки. Боясь, что она ускачет в воду, задыхаясь и буксуя
в песке, Николай оттащил осетра еще на несколько метров и
только тогда упал на колени и прошептал:
— Есть!
Немного отдышавшись, он выкопал руками канаву, столкнул
туда осетра и, пошатываясь, пошел к погасшему костру.
— Спасибо тебе, — прошептал он и бросил в костер кусочек
оладьи. — Ты услышал мои просьбы дух-хозяин лесов и рек.

Спасибо...

Ему не терпелось поделиться радостью с женой, но он сдер-
жался и пошел к лодке.

Светало.
Язь уткнулся в берег и, должно быть, спал: ночь на кука-
не была для него хлопотной. Щуки качались на воде брюхами
вверх. Мимо проплывали сухие листочки тальника и черные
паучки с белыми парусами-паутинками.

На кол, за который была привязана лодка, села большая
стрекоза.

— Господи, как же хорошо! — прошептал Николай.

Н.Решетников

АРТЕМКИНА РЫБАЛКА

Стояло летнее августовское утро. Над рекой, покрытой мелкой рябью, поднимался высокий берег. На противоположной стороне, на острове, зеленел сосновый бор. Дальше, на коренном берегу — луга с некошеной травой.
— Вот и приехали. Выползай, внук. Отмучился.
С заднего сидения внедорожника выбрался одетый в серые шорты и желтую футболку мальчик лет десяти.
— Деда, мы тут и будем рыбачить?
— Нет, рыбачить будем там, на воде. А здесь лагерь разобьем. Тебе как, нравится это место?
— Ничего, — оглядывая изрядно замусоренный берег, ответил мальчик.
— А если ничего, то давай начнем с уборки мусора. Согласен?
— А рыбачить когда?
— Рыбачить успеем. Нас с тобой на целые сутки отпустили, так что успеем и порыбачить, и устать, и отдохнуть еще.
Дед достал из багажника машины черный мешок для мусора и две пары китайских тряпочных перчаток.
— Деда, а почему мусор мы должны убирать? Не мы же его набросали, — надевая перчатки, спросил внук.
— Не мы. Но жить-то на этом месте нам с тобой. Не будем же мы наслаждаться природой среди мусора, а?
— Не будем!
— Тогда вперед! До той березки в эту сторону и до той сосны в эту.
Мусора набралось почти половина большого мешка.
— Деда, а я ромашку нашел, — внук протянул деду цветок с белыми лепестками вокруг желтого бархатистого кружка.
— Это цветок, Артемка, называется нивяник обыкновенный.
— И совсем не обыкновенный, — ответил внук, — он красивый. И название «ромашка» красившее, чем этот нивяк.
— Тогда уж не «красивше», а красивее, и не «нивяк», а нивяник.
Дед пошел к машине и достал огромную сумку с надувной лодкой. Внук, ухватившись за лямку сумки, старательно помогал ему.
— Деда, а лодку насосом надувать будем?
— Надувают шарики, а лодку накачивают. Поможешь?
— Конечно.
— Тогда сложи пустую сумку и отнеси обратно в машину.
Начало летнего дня зеленело пушистыми соснами и кудрявыми березками. Трава уже потеряла изумрудный цвет и теперь стояла переспелая и колючая.
После сорока минут неторопливой работы, перемежаемой разговорами, лодка была почти готова для спуска на воду. Дед прикрутил подвесной мотор к транцу и последний раз проверял лодку на упругость.
— Вот и готов наш корабль.
У воды пахло сыростью, гниющими водорослями и рыбой.
— Мы весла забыли, — прокричал с берега внук.
— Не только весла. Еще эхолот, подсак, спиннинги, спасательные жилеты и главное — термос с чаем. Артемка, якорь крепко привязал?
— Крепко. Мне спускаться уже?
— Нет, сейчас я поднимусь, мы все соберем и вместе спустимся.
Затягивая ремешки на спасательном жилете, дед заметил на руке внука свежую царапину:
— Где это ты успел пораниться?
— Я дрова для костра собирал. Мы же вечером будем костер разводить?
— Будем, конечно. Ты в лес ходил?
— Нет, по берегу. Там кто-то оставил ветки сухие, я их и перенес, поближе к нашей машине.
— Кушать не хочешь?
— Нет.
— Тогда бери свой спиннинг и пакет, а я все остальное. Я машину закрыл, не помнишь?
— Закрыл, закрыл, — ответил внук, уже спускаясь по тропке к воде.
У самой воды Артемка увидел маленького лягушонка и закричал:
— Деда, смотри, какая лягушка!
— Озерная называется, — бросив взгляд на лягушку, сказал дед. — Она живет в воде и от водоемов далеко не скачет.
— А почему она тогда в море живет?
— Морем наше водохранилище понарошку называют, на самом деле это река Обь, которую давно, когда я еще был молодым, перекрыли плотиной. А до этого на том месте, где мы с тобой стоим, был сосновый бор. А вон там, метров триста от берега, текла река Алеут. Мы как раз туда с тобой и поплывем.
Мотор фыркнул и выпустил клубочек сизого дымка, со второй попытки ровно застучал, забулькал, выбрасывая из себя струйку прозрачной воды. Дед нажал на кнопку подсоса, и пока мотор, довольно урча, прогревался, отгреб от берега метров на десять. Он поднял крышку рыболовного ящика и пальцем поманил к себе внука:
— Я сейчас включу эхолот, — сказал он, нажав кнопку под экраном прибора. — Видишь цифры?
— Вижу.
— Так вот, когда прибор станет показывать четыре или пять метров, скажи мне. Хорошо?
— Ага.
— Тогда поехали!
Дед перевел рычаг на «ход» и лодка медленно пошла вперед. Артемка, не отрываясь, смотрел на экран эхолота, где все вдруг смешалось в сплошное серое месиво.
— Деда, а там все пропало, и дна не видно, — прокричал мальчик.
— Ничего! Мы просто быстро плывем. Скоро я снижу скорость, и все опять появится. Ты наблюдай, наблюдай.
Во всем чувствовалось, что лето было в разгаре: лес стоял пышный, некогда большая вода спала, обнажив песчаные берега, заваленные гладкими светло-серыми бревнами, над водой кружились молодые, крикливые чайки. Дед, ориентируясь по струям течения, снизил скорость. На экране эхолота вновь появилась картинка.
— Четыре метра! — закричал Артемка. — Пять, шесть, семь…
Дед выключил мотор. Прежде чем якорь с плеском упал за борт, лодка по инерции проплыла еще несколько метров.
— Что там у нас?
— Девять метров!
— Хорошо. Подай мне подсак, мы его воткнем вот сюда, чтоб не мешал. Теперь бери свой спиннинг и держи так, чтоб я мог привязать джиголовку.
— Деда, а почему у меня такой тонкий спиннинг, а у тебя большой?
— Потому что у тебя «Ультра лайт», им рыбачат только самые опытные рыбаки. А у меня так, обычный, для джиговой ловли.
— А почему опытные рыбачат лайтом?
— Потому что они хотят испытывать удовольствие от вываживания любой рыбы — и большой, и маленькой. С таким спиннингом ты будешь чувствовать каждое движение рыбки. Волноваться будешь за тонкий шнур, чтобы не оборвался. В общем, поймаешь первую, поймешь.
Дед закончил привязывать приманку, поправил на носу очки.
— Все, можешь начинать. Бросай вон туда, — показал он в сторону берега.
— Деда, а бросать далеко?
— Метров на пятнадцать. Ты же научился уже. Что спрашиваешь? Бросай и не спеши с проводкой. Начинай только, когда на дно упадет. Понял?
— Понял. Ты же меня уже учил.
— Ну-ну.
Дед поднял свой спиннинг, выбрал шестнадцатиграммовую джиголовку с двухцветным красно-белым виброхвостом и привязал. Подумал, улыбнулся, взял маленькие пассатижи и обломал конец крючка. «Пусть поймает первым», — решил дед.
Артемка тем временем терпеливо ждал, пока десятиграммовая приманка опустится на дно. Затем медленно, в точности выполняя все инструкции деда, сделал первую проводку. Дед, довольно улыбаясь, наблюдал за внуком и думал: «Дождался, наконец. Не прервется теперь рыбацкая наша династия, а то уж думал, все». Мальчик второй раз взмахнул спиннингом. Приманка, описав невысокую дугу, почти беззвучно упала в воду. Тонкий шнур натянулся. Артемка приподнял немного удилище и замер. Дед поменял очки и тоже забросил.
Через пятнадцать минут сосредоточенного молчания дед предложил поменять приманки. Внук присел на баллон лодки подставил деду кончик спиннинга, с которого свисал на тонком шнуре маленький зеленый виброхвост.
— Давай прицепим тебе вот этого оранжевенького с чебурашкой? Пойдет?
— Пойдет.
— Кепку зачем снял? Надень, а то голову напечет.
Вдруг Артемка заметил блеснувшую на солнце большую рыбину, которая выпрыгнула из воды недалеко от лодки.
— Деда, смотри, смотри! — закричал он.
— Это сазан, — сказал дед. Нам его не поймать. Я, однако, не буду менять свою приманку.
— Деда, а почему он прыгает?
— Играет, наверное. Ты же тоже прыгаешь, когда играешь. А может, ловит букашек.
Стало жарко. На воде почти штиль. Дед уже раз десять чувствовал поклевки, но терпел, делая вид, что рыбачит. Водохранилище в этом месте рассекало Караканский бор на две половинки. Чуть ниже по течению, напротив друг друга разноцветными крышами пестрели деревни, между которыми сновали моторные лодки. Под противоположным берегом краснел бакен.
Когда дед стал уже замечать в глазах внука скуку, удилище в руках у Артемки вдруг вздрогнуло. Мальчик, скорее, от неожиданности, чем осознано, дернул удилище вверх и засек клюнувшую рыбу. Тонкое удилище сгибалось и вздрагивало. Шнур натянулся.
— Деда-а-а!
— Тихонько. Не спеши, подтягивай рыбку к лодке и не наклоняй удилище к воде, держи его вертикально, — спокойно сказал дед и, взяв подсак, придвинулся к внуку.
Рыба металась в толще воды, стараясь освободиться от крючка. Наконец, она появилась у поверхности.
— Окунь, — сказал дед, подводя под рыбу подсак. — Вот так его, раз — и готов.
Дед поднял из воды подсак с трепыхавшейся в ней полосатой рыбиной. Аккуратно вынув крючок, дед достал кукан, прицепил окуня к нижнему карабину, а второй конец привязал к веревочному лееру лодки.
— Ну, Артемка! Обловил деда. Теперь мне тебя догонять придется.
— Ничего, деда, — важно сказал Артемка, — и тебе попадется. — И забросил приманку в воду.
Не прошло и трех минут, как у Артемки опять попался окунь. Дед снова отложил спиннинг и взял в руки подсак.
— Однако, Артемка, я тоже такую же приманку прицеплю, — сняв с крючка внука окуня, сказал дед.
Пока дед перевязывал приманку, Артемке попался третий окунь. Под тяжестью рыбы удилище даже согнулось в дугу.
— Деда! Деда! Сорвется рыбка!
— Не сорвется, — успокоил дед. — Ты не дергайся, крути ручку медленно и не опускай удилище к воде. Пока оно гнется, шнур не порвется, и губу рыба не порвет. Не спеши. Вот так, молодец.
Через минуту окуня подняли в лодку.
— Граммов семьсот будет, — качая на руке рыбину, сказал дед. — Ну, Артемка, молодец. Только бабушке не говори, что больше меня поймал. Хорошо?
— Ладно, не скажу.
Дед привязал зеленого в полоску виброхвоста, вздохнул и забросил под одному ему известную корягу на дне водоема. Чуть ощутимая поклевка последовала на середине свала. Коротким и резким движением дед подсек и сразу почувствовал рыбину, потянувшую на дно. «Судак, не больше килограмма», — решил он, вращая ручку катушки.
— Артемка! — позвал он. — Возьми подсак. Помоги мою рыбку поднять.
Внук кинулся к подсаку.
— Да, осторожней ты, упадешь, — подхватил дед качнувшегося внука за спасательный жилет. — Не спеши и никогда не делай в лодке резких движений.
Артемка опустил подсак в воду как раз в тот момент, когда судак появился у поверхности. Он тащился на шнуре, широко открыв клыкастую пасть и лениво шевеля темным хвостом. Дед умело завел рыбину прямо в подсак.
— Поднимай.
Артемка, пыхтя, поднял подсак, с которого мелкими струйками, переливаясь на солнце, стекала вода.
— Есть! У, какой большой, — радовался Артемка.
Он наблюдал, как дед бережно прицепил судака рядом с остальным уловом, и снова взял свой спиннинг.
— Ты кушать не хочешь? — спросил дед.
— Неа, — отмахнулся внук.
Он уже был весь в рыбалке и думал только о том, как бы поймать такую же большую рыбу, какую выловил дед. А дед отложил спиннинг, достал из-под сидения брезентовую сумку и стал выкладывать на крышку рыбацкого ящика бутерброды. Налил из термоса две кружки чая, развернул пакет с овощами.
— Артемка, давай к столу! Успеем еще половить.
По тому, с каким удовольствием внук ел бутерброд, дед понял, что Артемка давно и сильно проголодался. Солнце сильно припекало. По небу медленно плыли редкие кучевые облака, на мгновения заслонявшие солнце. Артемка и дед рыбачили до вечера, еще дважды поменяв место. Мелкую рыбу они отпускали с пожеланием вырасти до размеров Артемкиной руки. Когда на двух куканах за бортом лодки плавали семь окуней и пять судаков, дед предложил вернуться на берег и разбить там лагерь.
Когда лодка уткнулась в песчаный берег, дед помог снять внуку спасательный жилет и велел сходить за садком.
— Он лежит в багажнике, прямо на полу. И не забудь два штыря железных, там же лежат. Мы садок на штырях растянем и рыбу туда запустим. Она у нас до завтрашнего дня живая будет и бодрая.
Управившись с садком, они решили искупаться.
— Деда, смотри, как я умею! — кричал Артемка, переворачиваясь на спину и разбрызгивая вокруг себя тысячи брызг.
— Хватит бултыхаться! Пора из лодки все к машине переносить, — заметив, что губы у внука уже посинели от холода, ответил дед.
Лодку крепко привязали к выброшенному на берег бревну.
— Деда, а почему вода такая зеленая, а не прозрачная как в ванной?
— Цвет воды, Артемка, зависит от того, как вода и ее примеси рассеивают солнечный свет. Чем больше в воде примесей, песка, тем зеленее вода. Чем вода соленее и чище, тем она синее. Вот поедешь с родителями в Египет, там в Красном море вода синяя-пресиняя. А в наше Новосибирское море много рек несут ил и песок. И потом в нем много мелких водорослей, потому что оно мелкое.
— А как же рыбы тогда в нем живут?
— Плохо живут, болеют. Но деваться им некуда, у них тут родина. Ну что, уху варить будем или, как настоящие мужчины, зажарим на костре мясо, которое нам бабушка замариновала?
— Мясо! — не задумываясь, ответил внук.
— Тогда пойдем собирать дрова.
Лес вдоль берега смешанный, но больше все же сосен. Стволы сосен гладкие, ровные, прямые, с грубой коричневой корою внизу и янтарной наверху виднелись повсюду. Мягкий мох и трава заглушали шум шагов.
— Артемка, давай присядем вот здесь и посмотрим, сколько разных трав вокруг. Смотри, сколько на одном метре разных растений.
Дед раздвинул руками траву и показал на одну травинку с мелкими желтыми цветами.
— Вот донник. Там осот полевой. А это овсюг. А вон, — дед указал на длинные зеленые колоски, — пырей растет.
— Смотри, дед, муравьи.
— Видишь, как работают. Тащат что-то к себе домой. Вот только их одних человек еще не приручил и не заставил на себя работать. Пчелы, такие же трудяги, уже давно человека медом кормят. Они теперь меда в улье столько запасают, чтобы и человеку, и им на зиму хватило.
Набрав достаточно сухих веток, они вернулись на берег и сложили хворост для костра. Со спички веселый огонек перекинулся на бересту. Та, потрескивая и скручиваясь, сначала дымилась, потом вспыхнула, раскинув мелкие искорки, и огонь от нее перешел сначала на мелкие сосновые ветки, потом на толстые. Когда костер набрал силу, дым стал прозрачен и невесом. Дед установил раскладной столик, рядом внук поставил два раскладных стульчика. Артемка заметил в небе какую-то крупную птицу и задергал деда за рукав:
— Смотри, дед, орел!
— Нет, это коршун. Орел не побирушка, а коршун тот готов стащить все, что плохо лежит.
Птица кружила над их головами, то снижаясь почти до земли, то вновь поднимаясь в высоту.
— Если хочешь посмотреть на него ближе, — сказал дед, — возьми кусочек колбасы, отнеси метров на десять от стола и положи на землю.
Артемка так и сделал. Не успел он вернуться к столу, как птица резко спикировала к земле и схватил в когтистые лапы угощение.
— Утащил…
Солнце, между тем, медленно опустилось за макушки деревьев. Огонь в костре стал ярче. Дед выложил в одноразовые тарелки еще шипящие антрекоты. В одну кружку налил сок, в другую — пиво.
— Артемка, надевай-ка курточку и садись.
Мальчик послушно сел за стол и взялся, как дед, за кружку.
— Ну, что, внук, за успешную рыбалку!
Ели молча, пока над водой не появились две большие птицы.
— Смотри, Артемка, цапли летят, главные воздушные враги рыбы.
— Где? Где? — завертел головой мальчик.
— Да вот же, совсем близко. Сейчас найдут мелкое место и сядут. Они в это время всегда на рыбалку вылетают.

На дороге, подняв серую пыль, появилась белая «Нива». Машина проехала мимо, потом развернулась и остановилась метрах в пятидесяти от внедорожника. Из машины вышли двое, постояли на берегу, о чем-то совещаясь, потом один направился к рыбакам.
— Здравствуйте, — пойдя к столу, сказал худощавый пожилой мужчина. — Приятного аппетита.
— Здравствуйте, — вставая, сказал дед. — Присаживайтесь. Чем богаты…
Дед перевернул вверх дном ведро и поставил возле стола.
— Стульев, извините, больше нет. Вот есть ведро — лучшее для рыбака сидение.
— Спасибо, — усаживаясь, поблагодарил мужчина. — Давно здесь?
— С обеда примерно.
— Как клюет?
— Не очень. Но на уху с внуком натаскали.
— Рыбак растет? — глядя на Артемку, улыбнулся мужчина.
— Самый настоящий, — тоже улыбнулся дед. — Не меньше меня ловит.
У Артемки от такой похвалы даже щеки покраснели.
— Понятно, — сказал мужчина. — А на что ловили?
— Резина, в основном морковного цвета.
— На поролон не пробовали?
— Нет.
— Раньше в хорошие дни здесь на голые крючки ловилось, — наблюдая, как дед наливает в кружку пиво и подставляет ее гостю, сказал мужчина.
— Вы сюда давно ездите?
— Да лет пятнадцать уже. Ездил сюда, когда и рыбаков здесь кроме меня никого не было. А теперь иногда машину поставить негде.
— Это так. Вы надолго?
— Если клевать будет, на пару дней. А нет, так завтра к обеду и уедем.
— Мы тоже завтра после утреннего клева уедем. Да, Артемка?
— Ага, нас бабушка на одну ночь отпустила.
Взрослые засмеялись.
— Ну, спасибо за угощение. Пойду к сыну.
— Скучно будет, приходите, — протянув руку гостю, сказал дед.

Вечер мало-помалу гас, расплывался темнотой и прохладой. В вышине появились первые светлячки звезд, а над зубчатым лесом встала бледная луна.
— Деда, а откуда Луна взялась? — вдруг спросил Артемка.
— Луна? — дед даже растерялся. — Ну, это как посмотреть, как сказать.
— Как это?
— Вот если бы ты бабушку спросил об этом, она бы сказала, что Луну, Землю и все вокруг создал Бог. Если бы спросил папу с мамой, они, наверное, тебе про Большой взрыв рассказали. А я думаю, что Луна — это кусочек от Земли.
— А как она от Земли отвалилась?
— Ученые говорят, что очень давно, когда планеты только формировались, некое небесное тело величиной с Марс врезалось в Землю под скользящим углом. При этом более легкие вещества около Земли оторвались и разлетелись, образовав вокруг нее кольцо из обломков, в то время как ядро Земли, состоящее из железа, сохранилось в целости. В конце концов, это кольцо из обломков слиплось, образовав Луну.
— Понятно. А Бог это кто?
— Ну, Артемка, ты что ни разу не слышал о Боге?
— Слышал, конечно. Но ты так понятно все рассказываешь.
— Бог, Артемка, это любовь. Когда ты любишь папу, маму, бабушку, одноклассников, друзей, птиц и все-все что видишь вокруг, это чувство и есть Бог.
— А я по телеку видел, что он дедушка с белой бородой и лысый.
— Это ты, наверное, спектакль видел сатирический о сотворении мира. На самом деле Бог — не человек и не существо. Бог — это Дух, а Дух не материален. Бог отличается от всего, что мы видим, поэтому описать и увидеть его нельзя.
Дед несколько секунд помолчал и продолжил:
— А вот если тебе захочется кого-нибудь обидеть, это будет значить, что Бог исчез, и тебя некому больше защитить.
— А ты и папа разве не защитите меня?
— Защитим, если будем рядом. А если не будем, кто тебя защитит?
— Тогда я сам защитюсь.
— Не защитюсь, а защищусь.
— Ну, защищусь.
— Хорошо, что сам. А если твой враг будет в тысячу раз сильнее, например, ураган или молния, тогда как?
Артемка задумался.
— Когда человек говорит «Я сам все могу», это, Артемка, называется гордыня. А тщеславие и гордыня отталкивают Бога. Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. Так говорит бабушка, поэтому она добрая и умная. Ее нужно слушать.
Дед посмотрел на внука и понял, что на этот раз он ничего ему объяснить не смог. «Вот незадача, — подумал он. — Доказывать, что Бога нет, нас учили, а наоборот почему-то нет. Что я могу ему объяснить, если сам многого не знаю?». Но вслух сказал:
— Вот вырастешь, станешь ученым, откроешь новые законы природы и, может быть, тогда что-нибудь поймешь о Боге.
— Когда это еще будет!
— Скоро, Артемка. Даже заметить не успеешь, как сам дедом станешь.
— Это ты, деда, загнул, — засмеялся Артемка.
Над лесом стояло сплошное гудение невидимых насекомых. На воде от поднявшейся над лесом луны блестела серебряная дорожка.
— Что, Артемка, полезем в палатку и бай-бай?
— Ну, деда, давай еще маленько посидим.
— Ну, давай.

От леса пахнуло острым запахом хвои. Вскоре полусвет и полусон наступившей ночи заставил все же рыбаков забраться в палатку. Артемка, как только дед укрыл его спальным мешком, уснул, а дед, слушая ровное сопение внука и тихий шелест волн, вспоминал свое детство, в котором было много рыбалок, но никогда не было деда.


PS-Уваж. Коллеги, если я иногда повторяюсь с публикацией материалов, пжлст. "маякните" мне об этом... ;-)

Я не веду статистику сам...

Бывает и повторяешься, этот рассказ уже был опубликован. Если маякнуть сразу то можно его удалить, а сейчас что уж, пусть висит.

Привет Владимир!
Да ничего страшного, просто Н.Решетников мне 3 книги сбросил, поэтому все не упомнишь, а перелистывать не всегда получается... Так что кто заметит, сообщайте сразу, я буду убирать сам... ;-)

ЖЕНИТЬБА КЕВОНГОВ

Посвящается моему сыну Позвейну, первому нивху, родившемуся в Москве.

Автор:Владимир САНГИ

Глава 1

Еще в дни ледохода стойбище имело два топора. И если бы не этот окаянный Наукун... Старейший рода Кевонгов скудоволосый и седой Касказик велел сыновьям заготовить шесты; ожидался рунный ход горбуши, а солнце должно еще провялить древесину и съесть смолу. Братья -- Наукун и Ыкилак -- ушли за стойбище к подножию кручи. Здесь, на средней террасе, над пахучим багульником и упругими кустами голубицы поднимался светлый лесок молодого лиственничника. Деревца тонкие, стройные, высокие. Братья рубили не спеша, выбирая длинные и ровные.

Ыкилак уже закончил рубить и ошкуривал, когда услышал резкий дребезжащий звон. И тут же -- досадливый вскрик. Почувствовав неладное, юноша поспешил к старшему брату. Тот разглядывал топор, держа его лезвием к себе. В прошлом году отец выторговал этот тонколезвый топор за две крестовки [Крестовка -- темная дорогая лиса.]. И сейчас вот чуть не половина лезвия откололась.

Вечером братья вернулись домой, и Наукун, как старший, сообщил о проделанной работе.

-- Двадцать штук, -- сказал он, опустив голову. Пальцы машинально сдирали с ладони прилипшую смолу, скатывали шарики.

-- Хватит. Там, у переката, восемьдесят прошлогодних. И здесь -- шестьдесят старых да двадцать новых. Хватит.

Братья продолжали стоять, опустив головы. Старик насторожился. Вроде бы все в порядке. Поработали крепко. В чем же дело? Наконец глаза старейшего скользнули по топору, зацепились за изломанную, с острыми краями, щербину.

-- Хы! -- Старик схватил лежавший рядом толстый сук, с размаху ударил по плечу старшего сына. Наукун, уклоняясь от новых ударов, подставил спину. Но злости у отца хватило еще лишь на один удар.

Старик выдернул топор из рук Наукуна, чтобы закинуть в реку, но передумал, стал внимательно разглядывать лезвие. Блескучая зернистость на изломе. Металл, гладкий снаружи, внутри как бы спрессован из мелких зерен. Охваченный удивлением, Касказик засунул топор под мышку и пошел в то-раф [То-раф -- зимнее, основное жилище нивхов.].

Наутро отец сказал за чаем:

-- Теперь ночи для вас не будет.

Потом ушел к берегу, сел на корточки и внимательно осмотрел тополиное долготье, будто глазами хотел прощупать всю толщу древесины, определить, насколько она просохла. В прошлое лето сыновья в два топора срубили дерево-великан, разрезали на части: одна в семь махов, другая -- в пять с половиной.

Жители Охотского побережья любят большие лодки. У них свои мерки. "О-о, хорошая лодка, -- говорят обычно и тут же поясняют: -- три лахтака и еще две нерпы можно погрузить". А Касказик приведет две новые, без единой трещины. Уже давно приморские нивхи не видели лодок, сделанных руками Касказика. Однако и по сей день те, кто выходил во льды на его лодках, помнят: легкие, с крутыми, невысокими бортами челноки устойчиво держались на волне и при ветре, даже резком, не ложились набок, легко разрезали волну, слушались рулевого весла.

Вскоре после путины пригонит Касказик к туманному морскому берегу две новенькие ладные лодки. Все приморское стойбище -- стар и млад -- сбежится поглядеть на нивхов с Тыми, позавидовать их лодкам. Нет, Касказик не задержится на берегу -- сразу в ке-раф [Ке-раф -- летнее жилище.] старейшего.

Около месяца сыновья долбили и рубили дерево. За это время их мать Талгук успела связать неводок из крапивы. В прошлое лето она нарезала крапиву и пучками вывесила на ветер. Пучков было много -- заняли четыре шеста. А в короткие зимние дни среди множества хлопот она находила время и сучила из расщепленных волокон нитки. Дня зимой всегда не хватает. И Талгук сучила и в темноте, засиживаясь допоздна, чуткими пальцами безошибочно определяя толщину ниток.

Отец же возводил новые хасы -- каркасные вешала для юколы -- или подправлял покалеченные зимними буранами старые. И каждый день до изнеможения возился с покалеченным топором. Касказик сточил уже несколько крупных брусков, выбранных им из речного галечника. Лезвие, казалось, почти не стачивалось. Но упрямый старик добился своего. В день, когда брусничник распустил маленькие, круглые, как бусинки, нежно-розовые цветочки на тоненьких ножках, торжествующий старик держал в руках тот же топор, но с укороченным сверкающим лезвием. А когда на перекатах забились первые серебристые гонцы горбуши, он велел сыновьям залить грубые, похожие на неумело сделанные большие корыта долбленки речной водой: стенки намокнут, станут податливыми.

Через несколько дней Кевонги вылили воду из долбленок и заранее приготовленными сухими деревянными распорками аккуратно и очень ровно развернули борта. Долбленки простоят на солнце до конца лета, просохнут, и только тогда старик доведет их: острейшим топором выточит борта и дно, придаст корме и носу нужную форму.

Закончив работу, братья наложили на израненные ладони мясистые листы подорожника, обвязали берестой...

Глава 2

В начале осени Касказик вынул из угла завернутый в тряпку топор -- тот, который спас неимоверным трудом. И, наказав сыновьям ловить кету, занялся лодками.

Наукун и Ыкилак положили новенький неводок в старую долбленку, спустились по Тыми к перекату. Люди стойбища Ке-во знали урочище, как свои ладони: помнили каждый мыс, каждую излучину и даже кусты на берегах и камни на перекатах.

Ыкилак стоял на носу и, отталкиваясь шестом, вел лодку по быстрому течению. Река стремилась закружить лодку, и юноше все время приходилось быть начеку.

Шест больно отдавал в грубые ладони. На поворотах и Наукун брался за свой шест.

Через два поворота, за мысом Комр-ах, длинным, похожим на язык, река сломалась: течение уперлось в подводные камни, вскинулось и круто упало. За перекатом русло глубокое и течение спокойней.

Братья пристали к песчаному берегу чуть выше переката и стали наблюдать за рекой. Дождей давно не было, и мыс вытянул свой язык чуть ли не до середины реки.

Прошло какое-то мгновение, и Наукун воскликнул:

-- Вот! Вот! Вот!

Ыкилак взглянул туда, куда показывал брат. Между камнями, там, где течение ломалось и бугристо срывалось вниз, что-то мощно стрельнуло. Это могла быть кета -- большая и сильная рыбина. Наукун глядел победителем -- как-никак он первый заметил, что кета уже пришла из моря. То здесь, то там длинные бурунчики указывали путь рыбин.

Братья стояли молча, радостно ошеломленные: пришло главное для жителей берегов Тыми время -- время лова кеты.

Можно было метнуть невод. Но не хотелось действовать наугад: неизвестно, проскочившие между камнями рыбины -- от косяка, который остановился у переката, или сильные гонцы-одиночки, которые первыми спешат к нерестилищам. Вечернее солнце отражалось в реке, било в глаза слепящими бликами. Какое-то время братья стояли в нерешительности. Конечно, можно закинуть -- хоть несколько штук, да поймается. Но неводок у них новый, еще не был в деле. Хотелось начать с доброй добычи. Есть примета: каков первый замет -- такова будет и уловистость невода.

Ыкилака осенило -- он нашел на берегу высокий тополь и взобрался ва него. Сверху толща воды просматривалась, но Ыкилак не увидел привычного темно-серого дна реки. Дно было почему-то черное. Какое-то время он соображал, с чего это дно так почернело. И тут заметил: в сплошной черноте то и дело проскакивало что-то продолговатое, белое. Вгляделся -- голова закружилась: рыбины стояли так густо, что задним, чтобы пройти вперед хотя бы на длину своего тела, нужно было с силой растолкать передних. А те разевали острозубые пасти, давали знать, что без боя не уступят места.

Ыкилак скатился с дерева, второпях неловко перехватился рукой, ободрал кожу. Сунул кровоточащий палец в рот, отсосал кровь и крикнул:

-- Рыба стоит, большой косяк!

Братья сняли летние торбаза, сшитые из скобленой, без шерсти, кожи ларги [Ларга -- крупный вид нерпы.], засучили штаны. Осторожно, придерживая лодку за борт, спустили за камни переката. Наукун взял конец и оттолкнул лодку. Конец достаточно длинный -- двадцать махов. Это оттого, что неводок короткий -- при замете он должен захватить ту часть реки, где больше рыбы. А рыба часто стоит в тайхурах -- ямах посредине реки, Ыкилак взмахнул шестом, резко распорол воду впереди у борта, достал дно, оттолкнулся. Потревоженные рыбины стрельнули в стороны.

Надо побыстрее закруглить невод. Несколько сильных толчков, и лодка свернула к берегу. Невод остался позади, и лишь подрагивающие деревянные поплавки указывали, где он находится.

Братья кое-как подтянули неводок, но притонить не сумели: рыбы попало слишком много. Надо что-то делать, иначе большая удача обернется бедой: сильные рыбины могут разорвать неводок.

Ыкилак подскочил к брату, подал мокрый скользкий конец:

-- Держи!

А сам, сбросив одежду, полез в невод. Рыба словно взбесилась, колошматила его хвостами, спинами. Ыкилак шел в глубину, с трудом пробивая дорогу в бьющейся массе.

Наукун стоял, раскрыв рот: что там еще задумал младший брат. А когда сообразил, крикнул:

-- С ума сошел! Зачем отпускать то, что уже есть!

Но Ыкилак не слышал. А если бы и слышал, поступил бы все равно так, как решил. Еще много рыбы они поймают. Если, конечно, спасти невод. И Ыкилак схватил за подбору, дернул вверх.

Задыхавшиеся в темноте рыбины почувствовали свободу и заметались, определяя, в какой стороне они могут найти спасение.

Через миг-другой, словно влекомые невидимой силой, дружно устремились в глубину, туда, где стена невода была приподнята над галечным дном. За неводом взорвались буруны -- это освободившиеся рыбины удирали подальше от ловушки.

-- Хватит! Хватит! -- орал Наукун. Но Ыкилак продолжал держать подбору на вытянутых кверху руках. Оглядываясь, он прикидывал, сколько еще нужно выпустить.

Откуда-то сзади вырвался крупный серебристый самец: голова в четыре кулака, сам толстый и широкий, нос крюком. Сметая на своем пути другие рыбины, он набрал скорость и таранил Ыкилака в спину. Юноша качнулся, руки опустились. Самец звучно шлепнулся в реку за спасительной чертой.

Наукун видел все. Он хохотал, явно издеваясь над братом. А Ыкилак ругал себя: "Сам виноват, не заметил вовремя, а то бы бросил подбору, вцепился руками и зубами в его здоровенную голову. Сколько там хрящей и жира -- вкусная! -- Голую спину саднило. -- Ну и рыбина: чуть человека не прикончила", -- восхищался Ыкилак.

Видя, что брат замешкался, Наукун потянул на себя оба конца. Ыкилак долго выбирался к берегу, шагая ио плотным скользким спинам. Наукун хохотал над неудачей младшего брата.

Подтянуть-то невод подтянули. Всего маха на три-четыре. И опять в неводе стало угрожающе тесно. Ыкилак вновь полез в воду, но на этот раз по колено. Он хватал крупные рыбины за хвост и бросал на пологий песчаный берег. Иногда попадались такие крупные, что удержать за хвост оказывалось просто невозможно.

Уже в темноте братья перетаскали улов к голым пока вешалам, которые завтра оживут красной аккуратно нарезанной юколой.

Талгук сегодня развела огонь не во дворе, а в очаге -- по ночам уже прохладно, и надо, чтобы то-раф потихоньку прогревался. Уже и мужа накормила, а сыновей все не было.

-- Даже еды с собой не взяли, -- сказала она тихо.

Касказик ничем не выдал себя; о чем думает старик, Талгук не знает. После долгого молчания он спросил:

-- Где твои ножи? Проржавели, небось.

Более двух месяцев, со дня последнего лова тайменя, лежат ножи, обернутые в тряпку. Талгук сняла их с полки, размотала тряпку.

Касказик протянул руку и этим вконец сразил старуху. В какие годы и в какие времена почтенный старейший рода позволял себе такое пустяковое занятие -- точить женские ножи?! Он мог сделать невероятное: спасти изуродованный топор. Но заниматься женскими ножами...

Длинные, в три четверти руки, узкие, с загнутыми концами ножи Касказик выковал из самурайской сабли. Долго отпускал сталь на жарких березовых углях. Каленную докрасна и податливую перековал, вытянул в длинную узкую полоску. Разрезал на четыре неодинаковых куска. Из одного, среднего, сделал себе охотничий нож. Из самого короткого -- кривой строгальный. Чтобы он не тупился, калил на огне, а затем опустил в холодную воду. Из двух остальных кусков получились ножи -- узкие и длинные, чтобы удобно было пластовать самую крупную рыбу. Этих ножей Касказик не закалял -- мягкая сталь лучше скользит в сырой рыбе, разрезая ее на тонкие ровные полосы. Да и точить такие легче. К тому же при соприкосновении с гравием острие из каленой стали крошится.

На глазах изумленной Талгук Касказик вынул из-под нар деревянный ящичек и на ощупь нашел плоский камень-точило. Выправить лезвие ножей -- дело несложное. И Касказик при отблеске очага принялся за работу, которую обычно выполняла Талгук сама, перед тем как разделывать рыбу.

Наутро старейший не взял в руки топора. Пришло время промысла. В дни промысла нивхом овладевает азарт. Тот, непохожий на все другие страсти, азарт, который возникает только у добытчиков. Эта страсть зажигает огнем угасшие взоры стариков. Она поднимает с постели больных, кружит им головы и, обезумевших, гонит за добычей.

Братья после утренних заметов отогревались у костра, когда подошли родители. С ними прибежала и собака. Окинув взглядом две горки рыбы, Касказик молча подсел к костру и произнес ни к кому не обращаясь:

-- Начался рунный ход.

Талгук же зачарованно глядела на добычу сыновей, считала улов -- хвосты. В счете своем она уже перевалила за сотню, когда старик движением плеч показал, что недоволен ее бездействием. Талгук знала, чего требует муж. Она схватила плоскую деревянную миску и средний по размерам нож, отобрала крупную рыбу -- самцов. Наточенный нож входил легко, и Талгук отрезала голову за головой. Много рыбы еще под низом, сотни две будет. А другая горка и того больше. Талгук улыбалась своим мыслям, но вдруг оглянулась, словно ее уличили в нехорошем. "Добрый дух, не смотри на меня сердито. Я знаю, нельзя быть жадной и грех считать твои дары: сколько бы ты нам ни дал -- много ли, мало ли -- мы всегда благодарны тебе. Не сердись. Не обходи нас".

Талгук кинула крупные головы в студеную воду, ловко смыла густую слизь и принялась разрезать. Жаберные крышки и костяные обводы пастей с большими загнутыми зубами она легко убрала короткими движениями ножа. Отделила челюсти.

Чай пусть себе греется пока. Касказик положил в рот полоски нежнейших челюстных мышц с тонким мягким хрящом. Потом разжевал мясистые щечки и следом же -- большие разрезанные пополам глаза. К тому времени, когда старик добрался до главного лакомства -- крупных носовых хрящей, запел чайник.

Братья тоже ели головы. Но, стремясь быстрее насытиться, избавляли себя от лишних хлопот -- срезали только хрящеватые носы, жевали крупно и смачно.

Запасливая Талгук прихватила с собой щепоть чая, завязав ее в тряпочку.

Мужчины наелись, потом пили обжигающий душистый чай, радовались добыче, старались хоть на сегодня забыть о больших, но дальних заботах. В довершение радостей с наветренной стороны жаркого костра пеклась распластанная кета. Красная рыбина от жары становилась еще краснее, испускала дразнящий аппетитный дух, исходила соком и жиром.

Талгук подобрала кости и недоеденные хрящи от кетовых голов, бросила собаке. А сама в это время мысленно разговаривала с Курном -- всевышним духом: "Видишь, как мы хорошо поступаем: ни одной косточки от твоего дара не пропало. Делай нам всегда хорошо".

Талгук не стала ждать конца трапезы -- принялась резать рыбу. И старик допивал чай в одиночестве -- сыновья занялись мокрым неводом. Нужно очистить его от травы и развесить на шестах, чтобы побило ветром. Нити из крапивы боятся сырости, и, если после замета оставить невод комом, быстро может погибнуть.

Сыновья пробудут на мысу дней десять. Потом рыба пойдет вверх и перед тем, как устремиться на нерестилища, задержится в Пила-Тайхуре -- Большой Яме: будет ждать, пока созреет икра. Вместе с сыновьями все дни на мысу проведет и мать. Ей предстоит очень много работы: ни одна кетина не должна пропасть. А у переката рыба жирная, мяса в ней много. И приходится срезать по две, а то и по три полосы с каждого бока. Тонкие полосы быстрее схватит солнце, и ветер быстрее провялит. Правда, в долине Тыми дождей меньше, чем на морских побережьях, но и здесь иногда случаются многодневные дожди, особенно во второй половине осени. В сырую погоду рыба портится, и юкола получается плохая, заплесневелая. Об этом знает любой нивх, и в сезон заготовок юколы каждый молит богов, чтобы светило солнце. В долине Тыми всегда больше солнца, потому и юкола у здешних жителей лучшая.

Сыновьям и жене предстоит много работы. Надо, чтобы им было где укрыться от дождей. И Касказик после утренней еды принялся за шалаш. Когда наступило время полуденной еды, шалаш из ветвей и травы был готов.

Потом старик ходил в стойбище, принес немного нерпичьего жира и посуду. В тот день он был благодушен и лишь подумал с досадой: "Как мальчишки -- нет бы сразу захватить с собой в лодку. Теперь приходится мне спину ломать".

Ыкилак помогал матери, рогатиной с длинным черенком поднимал на вешала шесты с юколой. Касказик удовлетворенно наблюдал за спорой и красивой работой жены: все полосы -- с боков вместе с кожей и с середины ближе к хребту -- срезаны аккуратно, без порезов. Такая юкола не только радует глаз, когда вялится. Если сыро, влага быстро скатывается с гладкой поверхности. А на трещинах и порезах влага долго держится. Оттого-то плохо сделанная юкола обычно и портится.

Красиво режет рыбу жена. У нее всегда хорошая юкола. Такую не стыдно подать самому почетному гостю.

После того как подняли на просушку неводок, Наукун лег в высокую плотную траву, закинул за голову руки и, ни о чем не думая, глядел в белесоватое нежаркое небо. Наукун ловил себя на том, что сегодня его раздражает все. И то, что рыба так обильно пошла, и то, что Ыкилак догадался на дерево влезть и оттуда разглядеть рыбу, и то, что мать так быстро и старательно режет ее. Раздражало, что отец доволен уловом. Правда, он никак не проявил радости: ни словом, ни жестом. Но Наукун знает отца, тот от радости еще больше уйдет в свои мысли, ни с кем не поделится ими -- разве только с матерью, да и то, когда сочтет нужным. Лишь глаза, вдруг потеплевшие, и глубокое нечастое дыхание выдают его.

Солнце уже пошло к закату. Стало прохладно. Наукун поднялся, взглянул в сторону вешал. Уже почти с половины перил гигантскими языками свисает свежая юкола. Наукун отвернулся, отошел в сторону, зло пнул валежину. Ыкилак занят юколой и хребтинами, на которых мать оставляет изрядный слой мяса. Хребтины тоже вывесят на солнце, чтобы зимой кормить собак... Пусть и ваши собаки подавятся!

Наукун нашел сухие валежины и развел костер.

Перед вечерним чаем мужчины решили снова полакомиться. Пока старик и сыновья с хрустом разжевывали сочные хрящи, Талгук сварила и подала рыбьи сердца. Это блюдо красит собой трудный, но радостный день кетового промысла.

Вечерний костер набрал силу, и его нужно было только поддерживать. Ыкилак приволок сушняк, разломал, ударив о землю.

Злость не проходила. И чтобы хоть как-то избавиться от нее, Наукун сказал:

-- У нас был бы больший улов. Все из-за Ыкилака -- мы притонили очень много, а он выпустил.

Ыкилак рассердился.

-- Порвали бы невод!

-- Ничего бы с ним не случилось -- новый. -- Наукун чувствовал свою неправоту, и от этого еще больше злился.

-- "Не случилось бы, не случилось"! -- передразнил Ыкилак. Он знал: не соглашается из упрямства. Только из упрямства. Да еще потому, что уродился вот такой злой.

Касказик протянул руку к костру, нашел ветку и горящим концом сунул в черное чрево трубки, донышко которой прикрывал тонкий слой табачной трухи. Затянулся жадно, загнал дым в легкие и долго не выпускал, наслаждаясь. Потом сделал длинный выдох, медленно выпуская чудодейственный дым.

-- В давнее время, когда только-только нивх поднялся на ноги, не было реки Тыми. Не было тогда на нашей земле никаких рек. Но уже жили на этой земле нивхи -- совсем немного родов. Плохо им жилось, трудно им жилось. Не было тогда зверя в обилии, не было и рыбы в обилии. И, быть может, совсем бы не поднялись нивхские рода, если бы однажды Тайхнад -- сотворитель всего живого -- не ступил на нашу землю. Он вышел на землю там, где сейчас Тыми с морем встречается. Вышел на землю Тайхнад и пошел в глубь суши. Там, где прошел Тайхнад, остался глубокий след. Щелкнет бичом влево -- останется на земле след. Щелкнет вправо -- такой же след.

Вслед за Тайхнадом вода пошла волной. След Тайхнада стал рекой Тыми, а следы от бича -- притоки. Длина дороги Тайхнада -- четыре дня езды на собаках.

И вот однажды Тыми забурлила. Запенились ее притоки. Это Тайхнад послал к берегам нашей земли, в реки, несметные стаи горбуши. Чтобы нивх не умер с голоду. Чтобы нивхских родов было много. Чтобы в нивхских родах было много людей. Тайхнад тогда сказал нивхам: "Пусть каждый возьмет себе рыбы, сколько нужно ему и его собакам".

Но некоторые люди забыли слово бога. Рыбы было очень много, и эти люди, поймав горбушу, откусывали вкусные носы -- хрящи, а рыбу выбрасывали в воду. Много рыбы сгубили. И это рассердило Тайхнада. Он сделал так, что в следующее лето в реки пришло мало горбуши. Но люди думали, что рыба еще подойдет, и снова откусывали носы, а саму рыбу выкидывали. И вот пришла осень -- а стаи осенней кеты так и не подошли. Зима оказалась очень трудной -- в стойбищах людей поубавилось.

Снова пришло лето. Рыба устремилась дорогой Тайхнада. Сытость пришла к нивхам. А когда человек сыт и вокруг пищи много, он теряет память, его ум становится не длиннее его носа. Люди опять ели только голову, а рыбу выбрасывали. Тогда Тайхнад сделал так: два лета подряд нивхи видели в своих реках лишь редкие хвосты горбуши. Только тогда люди научились беречь рыбу -- свою главную пищу. Теперь не пропадала ни одна рыбина. С тех пор и повелось: горбуши приходит много только раз в три лета. А в остальное время -- мало. И у нивхов теперь уже никогда не пропадает ни одна рыбешка.

Братья поняли, почему отец вспомнил это предание. Ыкилак подумал: "Хорошо я сделал -- выпустил часть рыбы: сегодня тепло и рыба бы пропала раньше, чем мать управилась". Наукун же исподлобья взглянул на отца: "Что я -- хуже всех, что ли?"

Утром Касказик вернулся в стойбище.

Несколько дней ловили у мыса Комр-ах. В шесть рук резали рыбу. Все вешала -- шестов семьдесят -- завешаны юколой. Дни стояли ясные, и первая партия юколы уже завялилась. У мыса больше делать нечего -- кета проскочила перекат и ушла выше. К тому же негде развешивать рыбу.

На девятый день Талгук спустила с вешалов первые шесты и связала упругую подвяленную юколу в большие связки. Братья загрузили лодку и двинули ее вверх, к стойбищу, А Талгук вернулась домой пешком.

Еще издали сквозь шум течения братья расслышали гулкие звуки -- отец мастерил лодки. Ыкилака охватило нетерпеливое любопытство: много ли сделал отец за их отсутствие? И велико же было его изумление, когда, поднявшись на берег, увидел совершенно готовые, стройные, ровно оструганные долбленки. Отец наносил последние удары острым поделочным топором. Плоские щепки взлетали после каждого удара и, повисев в воздухе, словно большие белые бабочки, плавно оседали на траву. Закончив работу, Касказик положил топор на удлиненный козырек кормы, старательно вытер пот со лба горячей от работы ладонью и улыбнулся:

-- Любуйтесь!

Глава 3

Ланьгук стояла на краю крутого берега -- лодку братьев высматривала. Ланьгук не терпелось. Она сама сегодня наточила длинный нож. Сколько помнит Ланьгук, нож этот всегда был при матери. Им она ловко чистила любую рыбу: и некрупную красноперку весной после ледохода, и летом -- горбушу, и крупную кету -- осенью. Теперь девушка с легким волнением ожидала возвращения братьев. Она аккуратно и чисто разделает кету -- так учила мать. Пусть глаза матери увидят: Ланьгук не посрамит. В последние дни уловы богатые, и в стойбищах А-во резали юколу все женщины -- Псулк, Музлук и Ланьгук. Правда, как ни стремилась дочь, поспеть за матерью и женой старшего брата никак не удавалось. Ланьгук нарежет три шеста красной рыбы, мать -- четыре! У матери гладкая чистая юкола, И у Музлук, жены старшего брата Хиркуна, хорошая юкола. Она умеет резать кету -- ее нож словно сам входит в рыбину. Пусть Ланьгук нарежет меньше, но зато ее юкола мало чем уступит знаменитой юколе Кевонгов. Придут морозы, станет река, и Кевонги получат гостинец, развернет его Талгук -- обрадуется: дочь Авонгов уже готова стать хозяйкой. Талгук позовет сына, скажет Ыкилаку: "Гостинец из А-во, поешь..."

Ланьгук высматривала лодку братьев, ждала их с уловом, но услышала отдаленный лай собаки.

Из-за мыса показались две лодки. На первой -- Лидяйн и Хиркун -- словно указывали гостям дорогу.

Ланьгук внимательно всматривалась в тех, кто ехал во второй лодке, пытаясь разглядеть кто они. И узнала. Это были Ньолгун и его приятели из стойбища Нгакс-во, что на берегу туманного Пила-Керкк -- Охотского моря. Однако опять везет водку и подарки, везет нартовую собаку. Опять... Потом отец снова в присутствии Ланьгук будет говорить о Ньолгуне хорошие слова, называть его достойным мужчиной...

Уже к обеим лодкам вырезаны уключины из еловых сучьев и прилажены, а сами лодки спущены на воду. Уже на берегу Тыми у родового жилища почти все вешала были заполнены юколой, когда из-за нижнего мыса появилась долбленка. Ее заметила Талгук -- она чистила рыбу утреннего улова. "Сейчас все стойбища по Тыми заготавливают юколу, а эти путешествуют... Самое близкое к нам селение -- А-во, стойбище наших ахмалков [Ахмалк -- человек из рода тестей.]. Они? Что-нибудь случилось?"

На всякий случай Талгук решила известить мужчин, которые отдыхали после замета. Первыми спустились на берег сыновья. За ними не спеша, словно новость совсем и не касалась его, появился старик.

Лодка узкая и длинная, должно быть речные люди, у приморских охотников лодки пошире. В лодке -- трое. Двое -- один на носу, другой на корме -- стоят в рост. И по тому, как они плавными, но быстрыми движениями выбирали из воды шесты, по тому, как отталкивались длинно, ловко перехватывая шесты и рывком завершая толчок, по тому, как лодка шла ровно, словно ее тянули вдоль берега на привязи, Касказик решил: да, это могли быть только речные люди. Но кто? Из какого стойбища?

-- А посредине сидит женщина, -- Ыкилак разглядел это.

-- Хы! -- догадка осенила старейшего. -- Наверное, ахмалки, люди рода Авонгов.

Долбленка шла ходко. Вокруг нее то и дело всплескивали волны, и вскоре у Кевонгов не осталось сомнения: да, это ахмалки. На носу -- широколицый резкий Лидяйн, младший из Авонгов, ровесник Ыкилака. На корме -- Хиркун, уже почтенный мужчина зим около сорока от роду, старший брат Лидяйна. А посредине -- Ланьгук.

Ыкилак стоял на галечной кромке берега, у самой воды, обоаначая место, куда должны пристать гости.

Наукун поддернул штаны и ушел в свой то-раф. Он не хотел видеть ахмалков. Гостей встретил сам глава рода. Так что Наукуну вовсе не обязательно улыбаться и, усердствуя, тащить их лодку на берег -- пусть это делает Ыкилак. Дурак! Наверно, прыгает от радости и заглядывает в глаза Ланьгук. И та, дура, рада-радешенька. Не на ней свет клином сошелся. Найдутся женщины. И покрасивей тебя. Однако зачем они явились? Что привело их?

Касказик приветствовал гостей сдержанной улыбкой. В ответ Лидяйн улыбался широко, уверенно. Он из рода тестей и требовал к себе почтения. Хиркун тоже ответил на приветствие улыбкой, на его лице усталость, и улыбка получилась вялая. Касказик увидел посреди лодки груду невода с крупной ячеей -- удивился: "С какого они промысла? Или за осетром приехали?"

Хиркун переступил борт, помог Ыкилаку подтянуть лодку. Ланьгук только на миг глянула на него черными глазами и как-то бочком проскочила мимо, низко опустив голову. Толстые косы аккуратно заплетены, и концы соединены за спиной тесемкой. Косы тяжело перекатывались по спине, а желтый халат с голубым орнаментом бился, заплетая девушке ноги. Что-то означал взгляд Ланьгук... Но что? На сердце стало тревожно. Хотелось броситься за девушкой, догнать, спросить. Да нельзя вот так взять и побежать. Пусть даже непеста она тебе. Нельзя оставлять мужчин, тем более -- ахмалков. К тому же обычай говорит: девушка не должна вступать в разговор с Мужчинами. Она разговаривает только с женщинами. И это до тех пор, пока не станет женой. Тогда она может разговаривать с мужем. И с младшими его братьями, если они у него есть. Потому что младшие братья мужа тоже будут ее мужьями, хотя и вторыми, пока сами не заимеют своих жен. И в случае смерти мужа ее заберет кто-нибудь из младших братьев.

Ланьгук подошла к Талгук, улыбнулась, подала ей маленький узелок, который Талгук, не мучая себя ожиданием, тут же развернула. Глаза засверкали от неожиданной радости -- ситцевый Платок с голубыми полосками. Талгук с благодарностью взглянула на девушку, но та отвела глаза и всем видом показывала -- печальна. Что же с ней?

Гости, сопровождаемые старейшим Кевонгом и его младшим сыном, прошла в родовой то-раф. Лидяйн держался независимо и важно. За чаем сказал:

-- Мы к вам только заглянуть. Пусть Пила-Тайхур будет к нам добр.

Лидяйн смолк. И Хиркун молчал. И можно было счесть, что разговор кончен. "К чему им осетр? Или какой важный гость пожаловал?" -- томился в догадках Касказик. Но ничего не остается -- надо поймать осетра: ахмалки требуют.

Пока мужчины возились с неводом, Ланьгук убежала в лес с маленьким туеском. И когда вернулась, мужчины уже лакомились сырой белой рыбой. В лодке же шевелил хвостом огромный, в человеческий рост, осетр. "Двух поймали", -- подумала Ланьгук и поискала глазами вторую рыбину.

-- Вон там, за нашей лодкой, -- сказал Ыкилак и подал свой нож.

Ланьгук отрезала кусок от хрящевого хвоста. И поставила перед мужчинами туесок, полный брусники. Хороша брусника после осетрины.

Она быстро справилась с едой и на миг, только на миг, снова взглянула в глаза Ыкилаку. У юноши захолонуло сердце. Он стоял, а ноги дрожали. Девушка повернулась и медленно пошла за стойбище в сторону высокой Вороньей ели. Ыкилаку неловко оставлять ахмалков. Но с ними отец, глава их рода ымхи, и Ыкилак потихоньку-потихоньку отошел в сторону, а скрывшись за то-рафом, побежал к Вороньей ели.

Стесняясь своей решительности, Ыкилак подошел к Ланьгук близко. Так близко, что, казалось, глаза девушки вдруг расширились, и юноша видел теперь только одни эти глаза, черные, блестящие.

Девушка порывисто обняла Ыкилака. Дальше все словно провалилось куда-то. Ыкилак только помнит боль в спине, так сильно она притянула его к себе. Потом обрывок песни:

Это птенчик, это птенчик

Крыльями затрепетал...

Так Ланьгук рассказала ему о себе. Но о чем она, эта тревожная песня?..

Ыкилак потом много раз пытался припомнить ее. Но отчетливо помнил только слова Ланьгук: "Ньолгун, он опять приехал. Гостит у нас". Кто он, этот Ньолгун? И зачем приехал?..

После страшной битвы с людьми туманного Нгкас-во Касказик ни разу не спускался по Тыми до устья -- опасался встреч с жителями морского побережья. И вот уже больше половины своей жизни глава рода Кевонгов утешал себя: да, их урочище не знает себе равных. Велика река Тыми: четыре дня и четыре ночи требуется, чтоб спуститься по ней от истоков до устья. Много богатых урочищ по реке и ее притокам. Но богаче урочища Кевонгов не сыскать. В Пила-Тайхуре несметно набивается кеты, а это главная нивхская рыба. Только в Пила-Тайхуре и зимой, и летом водится крупный осетр, налим, красноперка, таймень... А в лесах по распадкам и сопкам живет медведь, соболь, олень. На памяти людей еще не было случая, чтобы Кевонги умирали от голода. Случались голодные весны, но чтобы кто-то погиб -- такого Касказик не слышал ни от покойного отца, ни от деда.

И теперь, когда в роду Кевонгов снова появится женщина, когда урочище их огласится звонкими голосами внуков -- Касказик принял мудрое решение: чтобы прошлое не повторилось, надо помириться с людьми Нгакс-во. Те должны пойти на мир: они потеряли меньше, да и времени прошло достаточно, чтобы остыла в жилах кровь и угасла жажда мести. Касказик чутко ловил слухи о морском побережье, по его подсчетам получалось, что многих из тех, кто требовал крови, сейчас уже нет в живых.

И после путины, когда по ночам травы уже одевались в иней, Наукун и Ыкилак повели по течению две спаренные лодки, сверкавшие свежими бортами. Сам Касказик плыл в старенькой, но еще крепкой долбленке.

Лодки нагружены знаменитой тымской кетовой юколой, вяленым осетром, оленьими шкурами и тремя крупными нартовыми кобелями. Те, кому собаки предназначены, используют их по своему усмотрению: может быть, принесут в жертву Всевышнему, чтобы увидел он кровь, снимающую давнюю вину с людей.

Глава 4

Чочуна -- по-якутски "дикий человек", "дикарь". Так прозвали его еще в детстве. Все из-за того, что задирист он и драчлив. Подросток был сущей бедой деревушки Нельма, что спряталась в глухой Олекминской тайге. Не проходило дня, чтобы шумная игра ребятишек не обрывалась дракой, и какой-нибудь мальчик, хныча, не размазывал по лицу кровь.

-- Чо-чу-на-а-а! -- вопили матери избитых мальчишек и гонялись с палкой за обидчиком.

-- Чо-чу-на-а-а! -- кричала его мать сквозь слезы. -- О, несчастье мое! В табун бы тебя, в табун...

Табун... Длинногривые, вольноногие, не знавшие ни седла, ни оглобли кони черной тучей проносились над широкой рекой, диким ржавием тревожа тихую деревню. От топота их содрогается земля, осыпается крутой берег...

Семен Аянов, отец Чочуны, -- бай. Шла молва о его крутом нраве. Будто резкий свист его кнута обрывался выстрелом не на тучной стране вольных коней, а на костлявых спинах батраков. Бай похвалялся, что у него батраки лучшие во всей округе, безропотные, работящие.

Любил старший Аянов бывать в табуне. Брал с собой сына, который, как говорится здесь, научился сперва сидеть в седле и уже поточи ходить.

Вечерами у костра под умиротворенное похрустывание пасущихся на молодой траве лошадей кто-нибудь из усталых батраков запевал олонхо. Особенно нравилось Аянову то место в этом древнем сказании, где к герою подводят коня. Бай, обычно сурово насупленный, преображался.

...И приводят коня,

Черногривого, огненно-рыжего.

Конь, резвясь, бьет ногами --

Не сдержать в себе силушки буйной.

Накрывают коня широченным, как море, потником

И седлают седлом, что подобно двуглавому облаку...

И руками взмахнув, глухарю боевому подобен,

Он взлетает легко, на седло опускается прочно,

А потом батраки ушли. Ушли неблагодарно. Словно не баю они, нищие, обязаны жизнью своей. Словно конина стала менее вкусной. Словно за работу им бай давал теперь меньше мяса.

Ушли батраки от бая, от табуна, который пасли еще их отцы и деды. На заработки ушли, на прииски, которых множество по всей Якутии. И даже в соседней, никогда и ничем не привлекавшей людей речушке, тоже нашли золото. "Погодите! -- грозился бай. -- Еще вернетесь. Придете как миленькие! Я вас заставлю жрать навоз"...

Аянов с двумя оставшимися мужиками пытался хоть как-то сохранить стадо. Но неуправляемое, оно разбилось на несколько табунов и пошло себе бродить по бесчисленным ивняковым островам -- объедать сочные побеги. Узнал Аянов, что пришлый лихой люд стреляет его коней, как диких зверей, -- на мясо. Иные же ловили лошадей, уходили на них подальше от Нельмы -- в поисках счастливых ручьев. Аянов, возмущенный, в ярости, написал жалобу губернатору. Но быстро понял: пока примут меры, растеряет он все стадо. К тому же наступило межсезонье, бездорожье.

Кое-как собрал коней, сколько мог, большую часть забил, спустил по хорошей пене -- благо зимой в этом краю всегда голодно, а деньги у людей завелись.

В последнее время объявилась у бая еще одна забота: не отправить ли сына в город -- вдруг да устроится в гимназию. Того гляди, выйдет в люди.

Старый бай решал, как ему поступить, когда в деревню из города приехал погостить Салрон, его племянник. Он согласился взять Чочуну в город.

В деревне вздохнули облегченно -- наконец-то! А поп, отец Порфирий, маленький и сухой, со смешной козлиной бородкой и слабым, слышным только на придыхе голосом, пищал: "Сатана Чочуна, сатана! Футь! Ф-уть!" -- и дергал костлявой рукой, будто отгонял от себя нечисть. Чочуна еще в первый год в школе прозвал попа "Корягой". С тех пор ребята иначе его и не именовали.

Правда, молодая учительница Софья Андреевна не сочувствовала дружной неприязни к Чочуне. Поговаривали, будто она дочь большого человека, чуть ли ее самого губернатора. Что толкнуло ее в глухую якутскую деревню -- никто не знал толком. Но ходили слухи, будто не сладила с родителями при выборе жениха, отвергла множество предложений и, спасаясь от них, бежала в тайгу. Так или иначе, Софья Андреевна прожила в Нельме почти год.

Чочуна и сам того не заметил, как негласно взял молодую учительницу под защиту. Был такой случай. Кешка Мординов, приятель Чочуны, первый забияка и тоже переросток, заупрямился. Софья Андреевна не стала настаивать. Зато Чочуна после уроков неожиданно для себя нещадно избил друга.

Как-то во время урока Чочуна заметил, что взгляд учительницы все чаще останавливается на нем. Изредка они встречались глазами. Тогда она замолкала вдруг и о чем-то на миг задумывалась. Ученики терпеливо пережидали.

Это было весной, незадолго до ее отъезда. Чочуна в упор смотрел на нее. И то ли сила такая была в его взгляде, Софья Андреевна не сумела отвести глаза. Она прервала рассказ, белое лицо ее словно осветило заходящим солнцем, и -- это видели ученики -- на красивой длинной шее забилась невидная ранее жилка.

А Чочуна цепко удерживал взгляд Софьи Андреевны и, сам наливаясь необычным волнением, весь подался вперед. Дети смущенно переглядывались...

Весь остаток дня Чочуна ходил в каком-то странном состоянии, когда не чуешь ни ног под собой, ни комариных укусов.

Едва закатное солнце ударило лучами в бревенчатые стены изб, сделав их теплыми и будто мягкими на ощупь, Чочуна прокрался в палисадник и, пригибаясь, чтоб не поцарапать лицо о кривые ветки низкой березы, заглянул в окно. Софья Андреевна в чем-то белом лежала на постели, облокотясь о большую подушку, читала. Прорвавшиеся сквозь окно лучи осветили ее шею, тонкие пальцы, державшие книгу. У Чочуны перехватило дыхание. "Оторвись от книги, оторвись", -- просили пересохшие губы. Но Софья Андреевна, казалось, жила совсем другой жизнью, далекой, непонятной. Чочуна озлился, будто его обманули, будто ради потехи нагишом выставили перед народом. Он отпрянул от окна.

Глава 5

Уехала Софья Андреевна из Нельмы в начале лета в пору цветения морошки, когда болотистые поляны сплошь покрыты белыми, похожими на мотыльки, цветами. Чочуна в последнее время и сам подумывал о городе. Нет, не гимназия привлекала его. Софья Андреевна... Она теперь ни днем ни ночью не отпускала.

Уехал Чочуна в город. У Сапрона четверо детей. Ютились все в небольшой комнатенке в бараке портовых рабочих. Чочуна спал под столом на кухне -- другого места ему не нашлось.

Сразу же по приезде ринулся на поиски. Бродил по городу, останавливал редких извозчиков -- спрашивал, не знает ли кто Софью Андреевну, учительницу. Она почти год жила в таежной Нельме. Говорят, дочь большого начальника.

-- Кого? -- переспросил извозчик, русский седоусый старичок. -- Садись, подвезу.

Кривая, пыльная улица разделяла ряды одноэтажных бараков и двухэтажных домов. Кое-где торчали одинокие, объеденные лошадьми, полуживые деревья. Иногда попадались дворы, где за аккуратным штакетником зеленел кустарник.

Бричка долго колесила, подпрыгивая по немощеной улице. Наконец остановилась. За высоким дощатым забором поднимался стройный ряд белоствольных берез, сквозь густую листву которых коричневыми пятнами пробивалась крашеная крыша особняка. За березовым рядом -- кустарник, подстриженный до неправдоподобия ровно. Широкую, покрытую речной галькой дорожку, ведущую к подъезду, подметал высокий мужик -- серая рубаха подпоясана витым ременным поясом, окладистая борода подстрижена так же неправдоподобно аккуратно, как и кустарник за березовым рядом.

Дворник отвлекся от своего занятия, пристально взглянул на парня:

-- Шо тебе?

-- Позовите Софью Андреевну, -- попросил Чочуна.

-- Кого? -- Дворник направился к нему, держа метлу так, словно собирался ударить.

-- Софью Андреевну. Учительницу. Дочь начальника.

-- Какую тебе дочь? Какую Софью Андреевну?

Дворник вышел за калитку.

-- Дочь большого начальника. Учительница. Она была у нас в Нельме, -- умоляюще объяснял Чочуна, ожидая, что дворник сейчас же пойдет за Софьей Андреевной.

-- А ну! -- вдруг грозно закричал тот. -- Брысь отсюда, не то голову сверну! Дикарь! -- и поднял метлу.

-- Эй, не дури! -- закричал извозчик. -- К тебе по делу обращаются, а ты зверем.

-- Никакого нет дела! Вон, говорят!

-- Садись, парень, -- сочувственно сказал извозчик.

Оскорбленный, юноша отступил, не сводя с бородача ненавидящих, налитых кровью глаз.

Глава 6

Чочуна утерял всякий интерес к городу и как-то, уныло бродя по улицам, оказался в порту.

Грузчики таскали соль -- отсюда она пойдет во все уголки Якутии.

Брезентовые куртки отсырели от пота, соль просачивалась сквозь них и разъедала спину. К середине дня Сапрон едва держался на ногах. Его молча обходили. Грузчики обычно не прощают, если кто-то сделает меньше заходов. Перекур -- отдыхают все. Работа -- все работают. Никто никого не обгоняет, никто не должен пропускать свой черед.

Размеренно-удручающий ритм был взорван криком:

-- Товарищи! Товарищи!

Люди остановились. Их усталый безразличный взгляд вопрошал: "Кого еще принесло?"

Какой-то коренастый русский, странно подвижный на фоне усталых грузчиков, махал руками, подзывая людей. Чочуна не расслышал, что говорил этот человек. Только разобрал отдельные слова: "прииски... расстрел".

А вечером Сапрон привел домой несколько русских. Среди них и тот, которого видел Чочуна в порту.

Сапрон прогнал домашних спать, прикрыл за ними дверь. И на кухне при свете восковой свечи они допоздна беседовали...

Люди на улицах были хмурые, взбудораженные. Кажется, сегодня никто не работал.

Чочуна быстрым шагом направился было в сторону порта. Но навстречу ему двигалась толпа. Он остановился, чтобы решить, куда дальше податься, но толпа подхватила его, увлекла за собой.

Чочуна шел с краю. Он вытягивал шею, пытаясь отыскать в этой пестрой толпе Сапрона. И увидел. Тот шел в центре потока, рядом с коренастым русским, который нес знамя. Большое красное знамя!

Толпа выглядела внушительно. Казалось, она сметет все на своем пути. А в нее все вливались и вливались -- слева и справа. Чочуна же старался идти с краю. Улица вывела людей к крутому берегу. Здесь она, кривясь, потянулась влево над рекой. Немногочисленные зеваки стояли, оттесненные к обрыву. И тут на повороте Чочуне попался на глаза тот человек с окладистой бородой. Вспомнился грубый окрик: "А ну! Брысь... Не то голову сверну!"

Дворник, усмехаясь, разглядывал людей. Чочуна вдруг обрадовался, как-то нехорошо, зло: "Ну, теперь сквитаемся, гад!" И, проходя мимо, легонько, но расчетливо, толкнул локтем в грудь. Дворник, взмахнув руками, полетел с откоса... "Он меня узнал... узнал... А если не разбился? Что тогда?" -- Чочуной овладел страх.

Он бросился было бежать, но обойти впереди идущих не смог -- люди шли тесно.

За поворотом юноше удалось вырваться из толпы. И вовремя -- там, где улица расширялась и выходила к площади, стояли полицейские, как на подбор, одетые в свою нарядную и страшную форму. "Много-то их как!" Чочуна пригнулся и припустил изо всех сил.

Весь следующий день он не выходил из дому. Как зверь, опасливо прислушивался к звукам и шорохам. И каждый раз, когда снаружи доносился топот, неслышным прыжком оказывался у кровати, напряженно прислушивался. Там, под матрацем, он спрятал заряженную отцову берданку.

Поздней ночью Чочуна вышел из барака и задворками, тесными улочками пробрался на окраину города. Рассвет застал его уже далеко. Запыхавшийся, озирающийся, он уходил все дальше и дальше от выстрелов, все дальше и дальше от безумных людей, которые толпой зачем-то идут на выставленные против них штыки...

Глава 7

...Степное солнце. Пронзительное. Оно залило степь с ее холмами и оврагами. Даже камни, казалось, расплавились и стали мягче. Такое солнце, наверное, только в Забайкалье. В диких степях Забайкалья.

"По диким степям Забайкалья"...

Чочуна слышал эту песню не раз. Ее любили не только русские мужики, но и якуты. Эту песню пели и портовые рабочие. Песня будила в очерствелых сердцах полузабытые чувства, глаза печально теплели, и тогда мужики жалели друг друга и, похоже, могли отдать все, даже самое последнее, лишь бы каждому из них было хорошо.

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах...

Вот именно: в горах. Никакая тут не ровная степь. Все, хоть мало-мальски грамотные, знают одно: степи ровные, как стол. Но это где-то... А тут -- горы. Надо самому увидеть. А так и не понять это странное сочетание слов: "По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах..."

Золото? Золото... Я ушел из той стороны, где золото. И пришел туда, где золото.

Однако в каких же горах роют золото?..

После долгих блужданий Чочуна появился в Нерчинске. Нерчинск -- городок богатых и бедных. Купцов и извозчиков, Золотопромышленников и беспросветной голытьбы.

У железнодорожной станции было предостаточно убогих залатанных вкривь и вкось домиков, похожих на тот, в Якутии, где жил Сапрон. "Наверное, по всей земле дома бедняков одинаковы", -- и Чочуна постучался в первый. Ожидание не обмануло: впустили.

Хозяин дома -- по лицу, похоже, бурят, но слегка утративший остроскулость, глаза пошире, хотя и с раскосинкой, и бороденка жидкая -- лежал на топчане, раскинувшись поверх грязного ватного одеяла. Он долгую минуту рассматривал вошедшего. Потом дернулся, чтобы подняться, но передумал -- лишь облокотился.

-- Откуда? -- спросил хозяин вместо приветствия.

-- Якут, я якут. Из дому, -- ответил Чочуна.

-- "Из дому", -- передразнил хозяин. -- Из Якутии, что ли?

-- Из Якутии, ага, -- закивал головой Чочуна.

-- Это у вас там стреляют в людей?

Чочуна насторожился. Сказать, что он из той местности, где произошел расстрел, -- не известно, что на уме у этого похожего на бурята русского.

-- Нет. Стреляли где-то далеко от нас. Я сам слышал от пятого человека, -- ответил Чочуна так, чтобы дать понять, что ему безразлично, где и в кого стреляли. А сам подумай? "Быстро бежит слух, меня опередил".

-- Ты кто?

-- Охотник я, охотник, -- отозвался Чочуна.

-- А-а-а! -- Хозяин свесил с топчана разутые белые ноги. -- Молодец, что охотник. -- И только теперь перенес взгляд с лица Чочуны на его руки, вернее на завернутое в тряпку ружье. -- Молодец, что охотник. А то золото, золото... Все с ума посходили от золота... И у нас тут тоже. Чего уши развесила, не видишь, человек с дороги?! -- прикрикнул он на сухую тонконосую женщину.

И лишь за столом -- краюха хлеба и кусок какой-то красной рыбы -- рассказал немного о себе.

Фамилия его Гурулев. Гуран.

-- В жилах гурана -- кровь русских, казаков и бурят. Так? -- обернулся Гурулев к жене.

-- Бог тебя знает, каких ты помесей?

-- Думаешь, я не мыл золото? Мыл! По молодости мыл, -- громко сказал Гурулев. По тону трудно было определить, рад он тому, что мыл золото, или, наоборот, клянет себя за это.

-- Ухватистый, ох и ухватистый был покойный Михаил Дмитриевич. Пятьдесят приисков прибрал к рукам! Свои пароходы имел. По Шилке и Амуру спускался аж до Николаевска и дальше. В Америке побывал!

Гурулев бросил на Чочуну быстрый взгляд:

-- Или ты не знаешь, про кого я говорю? Так и скажи. А то я мелю, мелю, а тебе -- что барану кукиш.

Чочуна засмеялся. Но Гурулев его не понял:

-- Что, не веришь?

-- Слова понравились. Хорошо сказал. -- "...а тебе -- что барану кукиш".

-- Тьфу! -- в сердцах плюнул хозяин. -- Ему о Бутане, а он -- "слова".

Только теперь Чочуна осмыслил сказанное гураном.

-- Неужто пятьдесят приисков?

-- Говорю тебе: пятьдесят!

-- И все один?

-- Один! Все мы на него работали. Здесь купцов было много, но он -- самый сильный. Ох и ухватистый был Михаил Дмитриевич! Пароходы у него. Заводы. Вино гнал! В новом городе его дворцы стоят -- сам царь таких не имеет!

-- В каком "новом городе"?

-- Отсюда несколько верст. Перенесли на высокое место. Чтобы не затопило. А я в Дарасуне мыл. Но бросил.

-- Почему бросил? Вымыл?

-- Не то. Сволочи, загадили все. По миру пустили.

-- Кто?

-- Да завистники все. Те же купцы, помельче которые. А их много всегда, завистников-то. Выбрали время, когда дожди кончились и промывка встала, да и все вместе разом потребовали долги. Как ни богат был Бутин, а расплатиться не смог. Вот и отобрали у него прииски. Многие тогда поуходили, потому что новые хозяева дело развалили. И я ушел. Правда, Михаил Дмитриевич потом вернул свои прииски, наладил дело. Но я ушел. В извозчики. Извозчичье дело повыгодней золота оказалось. Купцам чего подвезти, людей -- • глядишь, и деньжата завелись.

Чочуна разглядывал хозяина.

Ему, пожалуй, уже много лет: голова седая, сутуловат, зубы поисточились.

-- Золото, оно любит фартовых. Все промышленники должны кланяться в ноги тунгусу. Тунгус открыл родовую тайну, указал Бутину золотое место в верховьях Дарасуна. А ведь мог показать другому, не Бутину. Мне не пофартило: по молодости хотел свое золотишко найти, да в наемные пошел. Потом и извозчичье дело зачахло: дорога треклятая появилась, железная. Держал восемь коней. Не кони -- звери! Лучшие были в Нерчинске. Теперь один остался, да и тот хворый.

Гурулев рассказывал, а сам все подергивал бородку, видно, воспоминания молодости, когда он искал "свое золотишко", тревожат и по сей день.

-- Ты ешь, ешь, -- спохватился хозяин, хотя есть уже было нечего. -- Как рыба -- понравилась?

Хотя Чочуна и крепко проголодался, все же уловил сквозь соль вкус неизвестной ему рыбы: она была жирная, сочная.

-- Кета. Полно ее на Амуре. Особенно в Николаевске -- баржами возят. Рыба купеческая, -- похвалился гуран и велел жене: -- Дай человеку поесть вдосталь. Земля-то наша богатая. Только фарт надо иметь в жизни, своего тунгуса. Да и ухватистость. Как Михаил Дмитриевич. Ох и богат был. И на редкость человек-то хороший, со светлой головой и сердцем добрый. В неурожаи народ кормил, школ и домов для сирот понастроил. Такому и своего фарта не жалко. Потому как, приди ко мне фарт, миллионы золота -- что бы я с ним делал? Как распорядился? Знает бог, кому давать фарт. А ты молодец. Молодец, что охотник. Изюбря подвалить или сохатого. Тоже надо иметь фарт. Сейчас и за золото сохатинки не поешь. Извели. А мы с тобой проскочим. Я знаю, где еще водится сохатинка.

Чочуна понимал: ни за какой "сохатинкой" гуран не "проскочит" -- так, дразнит себя. В молодости гонялся за фартом -- не догнал, пошел внаймы. Завел лошадей -- железная дорога отобрала заработок. А теперь ему бог охотничка подослал -- сохатинки захотелось. И, конечно, раз у человека ружье -- к нему сохатый сам прибежит. Тунгуса, видите ли, на него не сыскалось...

"А ты бы нашел свой фарт?" -- вдруг жестко спросил себя Чочуна. Даже перехватило дыхание. И сердце дернулось, будто тесно ему в груди. "Нашел бы! Нашел!" -- закричало все в Чочуне...

Глава 8

Рассказ старого гурана о необыкновенном человеке -- Бутине -- казался выдумкой. Якут никак не мог поверить, что один человек может владеть пятьюдесятью приисками, пароходами, заводами! Конечно, если человек добрый, он сделает людям доброе. Это еще как-то воспринималось якутом. Но чтобы иметь столько денег, чтобы строить школы за здорово живешь! Откуда такие деньги берутся? Золото! Из земли. Значит, здешняя земля настолько богата? Конечно, сотни и сотни людей, подобных Гурулеву, гнут спины на бутиных. Но почему Гурулев не стал Бутиным? Своего тунгуса не дождался... Хе-хе!

Да, рассказу старого гурана о неслыханно богатом человеке Бутине трудно поверить. Но Чочуна был прямо-таки потрясен, когда своими глазами увидел: гуран говорил правду.

На другой день Чочуна оказался в новом городе. Сперва он увидел дом, собранный из толстых сосновых бревен. Внимательно осматривая этот необычно большой дом, Чочуна обнаружил, что он рублен. Топором, без пилы. И удивился: сколько усилий было затрачено на один этот дом! А в обширном дворе ряд к ряду стояли большие амбары, тоже рубленные из соснового долготья. В Нельме дом самого зажиточного якута куда меньше, чем любой из этих амбаров. Значит, очень богат хозяин рубленого дома, коль для хранения его добра потребовалась целая деревня огромных амбаров!

А дальше, за просторной площадью, глазам Чочуны предстали сказочные белые дома. Казалось, сооружены из морской пены -- настолько воздушны и легки.

Чочуна и понятия не имел об архитектуре, и, если бы кто-нибудь сейчас сказал, что перед ним образец мавританского стиля, это абсолютно ни о чем не сказало бы. "Какая надобность тратить столько сил лишь на то, чтобы сделать дом невероятно красивым? Ведь от дома и требуется, чтобы был он теплым, укрывал от дождя и ветра, сохранял от морозов..."

Уже догадываясь, кому принадлежит дом, Чочуна все же спросил у прохожего:

-- Бутина дом?

Получив утвердительный ответ, Чочуна подумал еще: "Зачем одному такой большой дом?"

Чочуна, недоумевая и восхищаясь, еще долго крутился вокруг бутинского дома. И отошел лишь тогда, когда почувствовал, как под ложечкой тягуче засосало. Чочуна обошел площадь, вышел к белокаменному гостиному ряду. Но и тут, прежде чем оглядеть торговцев, некоторое время стоял перед домами, теперь уже деревянными, любуясь сложной и топкой резьбой. "Однако, на украшения затратили трудов и времени больше, чем на сам дом", -- подумал Чочуна.

Под ложечкой безжалостно сосало. А у Чочуны в кармане не было ни гроша. В гостином же ряду бойко торговали мясом. Голод и вид парного мяса придали ему решительности.

Нашел на вид здорового, похожего на быка, мужика, который часто и тяжело отдувался. "Наверно, сердце", -- подумал Чочуна. Подошел кстати: мужик стаскивал с телеги большие, в треть туши, куски мяса, кряхтел, возясь с тяжелой ношей.

-- Дай подсоблю, -- предложил Чочуна и, не дожидаясь ответа, широко ухватился за самую большую часть. Тяжеленный огузок крупного быка въехал за прилавок. Вслед за ним и другие части быка уместились на деревянных плахах.

Чочуна взялся за топор с широченным плоским лезвием. И не успел торговец еще и подумать, как распорядиться -- Чочуна бросил на прилавок несколько аккуратно отрубленных кусков.

-- Ты торгуй, торгуй, -- сказал Чочуна, так и не дав хозяину опомниться.

Очередь, действительно, собралась. Мясник еще раз оценивающе посмотрел на работу откуда-то взявшегося помощника, удовлетворенно хмыкнул и стал за весы.

Торговля шла бойко -- на парное мясо был большой спрос. Очередь все росла и росла. Через каких-то полтора часа была распродана вся задняя часть. Мясник клал деньги в карман, а когда карман наполнялся, сгребал их крупной ладонью, совал в мешок, который лежал у ног.

Вот распродана и передняя часть. Чочуна накидал на прилавок горку нарубленного мяса, выпрямил натруженную спину, бросил рядом с горкой кусок грудины и сказал:

-- Это мне за работу. Я отойду на минуту, покурю.

-- Иди, иди, друг, -- добродушно сказал мясник, кивая головой в знак согласия.

Чочуна постоял секунду-другую за спиной мясника, вытирая руки о мешковину...

Мясник видел, как тает горка нарубленного мяса, ощущал, как набухает правый боковой карман, и, раза два пройдя глазами по небольшому куску грудины, удовлетворенно думал: "Я ждал, что попросит куда больше. А он -- всего лишь кусок".

Карман оттопырился, и мясник схватил кучу денег, нагнулся и, не глядя под ноги, привычно пошарил свободной рукой. Рука прошла по доскам пола, коснулась носка сапога, дальше опять ощутила голый пол. Глянул вниз -- мешка не было. Обернулся вокруг -- мешка с деньгами не было. От неожиданности разжал руку, деньги посыпались на пол. Тяжело дыша, пробежал мимо других торговцев. Над рядами пронесся панический крик: "А-а-а! А-а-а! Огра-били!"

Глава 9

Никогда Чочуна не имел столько денег. Он приоделся в городское и выглядел щеголем. Уже не первый вечер Чочуна проводил в прокуренном грязном кабаке, где вдоволь было водки, китайского листового табака, жареного мяса, малосоленого омуля и крепкосоленого мата. Мат и табак -- они поначалу заставляли юношу из якутской тайги воротить нос. Но вскоре Чочуна перестал отворачиваться, хотя и не пристрастился ни к куреву, ни к мату. Водку пил с заметным удовольствием. И заедал мясом. А мясо -- какой же якут без мяса!

Чочуна подходил к хозяину кабака и небрежно кивал: "Грудинку! В долгу не останусь". "В долгу не останусь" -- эти слова он слышал здесь же в кабаке от кого-то. Слова понравились -- они имели магическую силу. И, действительно, на столе у якута появлялась дымящаяся хрящеватая, сочная грудинка. Якут поедал ее, запивал водкой, на глазах добрел и кидал на стол деньги, не считая.

Как-то вечером в кабак вошли двое русских, по одежде скорее из деревни: рубахи навыпуск, перепоясаны, на ногах у одного яловые сапоги, у другого стоптанные башмаки. Тот, что в сапогах, был постарше и держался независимо. Сели они за соседний стол.

И Чочуна заметил вдруг: глядят в его сторону, переговариваются, произносят незнакомое слово:

-- Хунхузик! Хунхузик!

Чочуна насторожился. Кто они? О чем говорят? Двое их, но не крепкие. В случае чего, справится.

Вошедшие заказали водку. Тот, что помоложе, настойчиво разглядывал якута и приговаривал: "Хунхузик, хунхузик". А Чочуна мысленно решил: "Только подойди. Я покажу тебе "хунхузик"!"

Парень встал из-за стола, слегка пошатываясь, подошел к Чочуне, уперся обеими руками в стол и, покачиваясь вперед-назад, сказал:

-- Ты хунхуз?

По тому, как он держался, Чочуна понял: нет у него злых намерений. Скорее любопытство.

-- Что? -- не понял якут.

-- Ты хунхуз?

-- Не понимаю.

Парень помолчал. Потом снова задал вопрос:

-- Ты китаец?

-- Нет, не китаец. Якут.

Старший, услышав это, заинтересовался, обернулся, всмотрелся внимательно в лицо Чочуны и, словно узнав знакомого, вскинулся:

-- Якут? Откуда? -- Подошел быстрым шагом, положил руку на плечо. -- Я был в Якутии. На заработки ходил. Сплавлял лес на Лене.

Незнакомцы оказались из какой-то деревни в тридцати верстах от Нерчинска. Старшего звали Нилом, того, что помоложе, -- Гришей.

Допоздна сидели тогда они втроем, пили водку и оживленно беседовали.

Чочуна с легкостью согласился принять участие в деле. Если решение ограбить мясника пришло нежданно-негаданно, то сейчас он знал, на что идет.

На днях в гиблом таежном месте группа хунхузов напала на обоз с золотом, который шел из Иркутска в Нерчинск. Хунхузы выскочили из кустов с обеих сторон дороги. Зарезали стрелка и возницу, разграбили средний воз, унесли на плечах драгоценный груз. Охранка забеспокоилась, когда кусты уже сомкнулись за спинами грабителей.

-- Такая у нас, у здешних, исстари ведется забава: хунхузы грабят обозы, а мы охотимся за хунхузами. Голого хунхуза бить -- что толку? А вот когда он с золотом... -- и Нил потирает темные потрескавшиеся руки. -- Я уже ходил. И не раз. Но мне все не фартит.

Нил и Гриша приехали в Нерчинск за оружием. И, если бы не встретили Чочуну, неизвестно, как бы дальше пошли события: купить ружье оказалось делом не легким.

По расчетам Нила, хунхузы, рассыпавшиеся после ограбления по тайге и пробирающиеся к югу, со дня на день должны переходить степь. Нил почти наверняка знал, что они предпочтут идти пешком и в основном ночью.

Нил привел Гришу и Чочуну к невысокой холмистой гряде с большими островками рощиц.

-- Здесь будем ждать.

Первые сутки оказались безрезультатными. Чочуна уже стал терять терпение. Но утром, когда степные птицы, еще полусонные, только-только начинали лениво перекликаться, зоркие глаза охотника засекли на фоне знойно-оранжевого небосвода две далекие, до пояса скрытые в темной траве, фигуры. Чочуна растолкал своих спутников.

Решено было обойти стороной, выйти вперед и поджидать в одном из березовых колков.

В том, что это хунхузы, сомнений не было, никакая нужда не заставит местных выйти ночью в степь, где так часто пошаливает бродячий люд. К тому же они обычно едут на лошадях.

Трое затаились в густой траве на краю колка. Чочуна чуть впереди с берданкой, Нил и Гриша с ножами наготове.

Солнце еще не поднялось, но даль уже хорошо просматривалась. Из жиденькой рощицы вышли двое и направились точно туда, где поджидала засада. Чочуна подумал: "Словно волки, прячутся. От куста к кусту, от холмика к холмику, где удастся -- оврагами. Так можно далеко уйти. А Нил знал, где ждать. Молодец".

-- Слушай, Чочуна, -- жарко прошептал Нил. -- Ты фартовый. Вышел -- и сразу! А я сколько хожу и вот первый раз...

Чочуна пожал плечами:

-- А может, это не хунхузы...

-- Кто же, как не хунхузы! -- Нил не сомневался.

У обоих в руках палки -- так удобнее в долгом пути. За спинами -- котомки. У заднего через плечо перекинуто ружье.

Уже можно разглядеть и лица. Первый с обычной для маньчжур редкой бороденкой, сухой и поджарый. Второй совсем молодой. Оба заметно утомлены. Идут не скоро, молча.

Нил толкнул Чочуну. Тот весь сжался. Пусть подойдут ближе -- они ведь спят на ходу. Пусть подойдут. Нужно прыгнуть, связать им руки и осмотреть котомки. Вдруг убьешь -- а в котомках ничего. Зачем зря убивать человека?

Нил еще раз толкнул Чочуну и прошипел:

-- Стреляй!

Чочуна не стрелял. Он прижался к земле, слился с нею. Хунхузы прошли совсем близко, ничего не подозревая, "В спину будет стрелять", -- решил Нил. Но Чочуна не стрелял. Он неслышно поднялся. Трех прыжков ему хватило, чтобы догнать старшего, вырвать болтавшийся на правом боку нож.

Чочуна повалил жертву, быстро отобрал ружье...



Продолжение следует...

Ай не хорошо Дмитрич! Давай дальше про Чучуну, пожалуйста пожалуйста...

Был в коротком вело путешествии с женой и ее сестрой вдоль Некара (приток Рейна)... За 4 дня прокатили более 200 км, было интересно... Террасы по берегам - это виноградники, построенные еще римлянами...



Моя страничка


Нил опередил Гришу, первым достал молодого хунхуза, поймал за котомку. Тот, не оборачиваясь, занес руку назад-вверх. Нил вдруг странно согнулся, покачался какое-то время и молча повалился на бок. Гриша стоял в нерешительности. Молодой хунхуз стремглав кинулся в сторону, к деревьям. Чочуна крикнул:

-- Догоняй!

Но Гриша не сдвинулся с места. Чочуна бросил ему берданку. Тот поймал ружье на лету, побежал.

Эх, Нил, Нил! Неудачник ты. Как же мог так оплошать? Ведь знал, что это золото так просто не отдадут. Неудачник ты.

Не-у-дач-ник не-у-дач-ник не-у-дач-ник, -- стучали колеса поезда. Чочуна думал о смерти Нила. Но жалости не было. Наоборот, радость переполняла его, вырывалась наружу.

-- Чтой-то ты такой радостный? К невесте, что ли, едешь? -- спросила сидевшая напротив старушка в черном платке.

-- Да, да к невесте, -- не задумываясь, соврал Чочуна.

-- То-то и видать.

Нил сам виноват. Жадность ослепила тебя, Нил. Себя вини. А Гриша Как он сейчас?

Гриша бежал не долго. Выстрелил. Не попал, конечно. А в ружье-то был всего один патрон. Хунхузик запетлял между деревьями. Гриша не рискнул бежать дальше. Струсил, что ли? А может быть, подумал, что золота хватит на всех.

Чочуна перерыл всю котомку. На самом дне лежал круглый и узкий, как колбаса, мешочек из серой прочной материи. Чочуна торопливо испорол ножом уголок -- в траву высыпались мелкие кусочки золота. Золотые зернышки были тяжелые, а поверхность их на ощупь казалась текучей и мягкой -- то ли руки запотели, то ли в самом деле золото на ощупь мягкое.

Чочуна оторвал тесемку -- перетянул надрезанный уголок. И тут почувствовал на себе взгляд. Вскинул голову -- Гриша смотрел в упор, ожидающе.

-- Это твое, -- сказал Чочуна, указав в траву, где поблескивала маленькая горка металла.

-- Еще давай, -- потребовал Гриша. -- Мне и Нилу.

Чочуна перехватил мешочек посредине и стал мелко трясти. Золото стекало струйкой.

Чочуна глянул на Нила -- тот лежал скорчившись и тихо стонал. Чочуна отсыпал треть мешочка, быстро перевязал, бросил в котомку.

-- Хватит тебе на всю жизнь. Вот тебе ружье, -- он протянул ружье хунхуза, но тут же одумался. Винчестер. Чочуна понимал толк в ружьях. Американские ружья пользовались самым большим спросом у охотников. Не отдавать же! Чочуна еще раз окинул оценивающим взглядом винчестер, положил на траву, придавил коленом. -- Возьмешь берданку. Тоже хорошо бьет.

Чочуна полез в карман, нащупал патроны. Гриша молча наблюдал за ним. И, угадав в этом взгляде что-то, Чочуна спрятал патроны. Поспешно закинул котомку за спину, схватил винчестер, рывком поднялся и шагнул в степь.

-- Патроны! -- Гриша подался было вслед за Чочуной, но наткнулся на дуло винчестера...

Он отшатнулся и заплакал. Наклонился над Нилом, попытался было раздеть его, но подкосились ноги, и, упав на плечо своего старшего товарища, он заголосил горько и безысходно. Чочуна, кажется, впервые ощутил в сердце щемящую жалость. Он постоял в нерешительности. И тут увидел, как старик хунхуз, воспользовавшись тем, что его забыли, перекатился по траве, сумел подняться и рванул в открытую степь. Старик бежал странно и смешно: руки связаны за спиной, ноги высоко вскидываются и при этом колени углом выпирают далеко вперед. Чочуна усмехнулся.

Не-у-дач-ник Не-у-дач-ник Поезд, оказывается, бежит быстро. И, главное, не устает

Глава 10

Чочуна поездом добрался до Сретенска, а оттуда пароходом спустился в Хабаровск. Около года болтался там. Для начала приоделся во все лучшее, что смог достать в городе. Потом покрыл золотом все зубы. Купил у ювелира бриллиантовый перстень и золотые часы с цепочкой. Среди хабаровских мещан Чочуна прослыл наследником якутского князя. Он не знал, кто пустил такой слух, но эта версия льстила. И когда Чочуна увидел, что его серый мешочек порядком опустел, подался вниз по Амуру -- в Николаевск, в город, который славился обилием предпринимателей, промышленников и всякого делового люда.

Уже на второй день после его приезда в городе стали поговаривать, что объявился здесь сын якутского князя, богатый, весь в золоте и бриллиантах.

Теперь Чочуна знал: надо драться, как волк, только так добьешься своего. Гнуть спину, как дядя Сапрон -- угробишь себя. Идти со знаменем против царя -- убьют. Жаждать счастья, но согнуться перед неудачами, как Гурулев -- останешься ни с чем. Нил -- вот был человек! Или отец. Но он дурак -- время сейчас другое, а он все кнутом размахивает

Вскоре Чочуна познакомился с богатым рыбопромышленником Никифором Трошкиным, которому принадлежал большой засольный цех под оцинкованной железной крышей, полтора десятка смоленых кунгасов и два паровых катера. Жилой дом из красного кирпича и производственные помещения располагались удобно, на высоком берегу.

Трошкин имел на лимане заездок длиною в полтора километра. Этот гигантский забор-ловушка, построенный нивхами на путях рунного хода кеты, каждую осень приносил владельцу сотни тысяч пудов знаменитой серебрянки [Так называли кету, которая еще не вошла из моря в реки. В реках, пресной воде, кета теряет "морской", серебристый цвет, становится бурой и теряет вкусовые качества.], специальный посол которой хранился в строгой тайне. Рыба эта завоевала магазины и рестораны Николаевска, Хабаровска и Владивостока, проникла в Пекин и Токио. У Трошкина много конкурентов. Но и работники у него -- нивхи и ульчи -- самые дешевые. К тому же у Трошкина на Амурском лимане и на Сахалине "свои люди", предприниматели калибром поменьше. Не имея сил для успешной борьбы, они служили "Бате" -- так величали Трошкина на обширном Амуро-Охотском побережье.

Чочуна прожил в Николаевске лето и начало осени. Желание испытать себя в большом деле держало его на привязи. Но серьезность предприятия заставляла быть осмотрительным. К тому же его сердце таежника не лежит к морским туманам и соленой мороси.

И тут подоспела новая встреча, которая решила вопрос, как быть. К Бате приехал с Сахалина его зять Тимоша Пупок с братом Иваном. Привезли больше ста пудов дорогостоящих жирных кетовых брюшков -- "пупки". Изумлению якута не было границ: сколько же нужно пропустить через руки рыбы, чтобы получить столько брюшков!

За бутылью водки Чочуна спросил:

-- А саму рыбу куда девал-то?

Тимоша, довольный произведенным впечатлением, бросил небрежно:

-- Куда? Да гилякам и их собакам.

-- Собакам?! Такую рыбу и -- собакам?

Потом Тимоша рассказывал, что местные жители промышляют соболя и кочуют со своими стадами оленей.

-- Тунгусы ловко берут зверя. Гоняют на оленях, а собаки ихние давят соболей, как кошек, -- только поспевай сдирать шкурки! Нонче весной привозил четыреста! Больше бы мог, да там другие балуются, ездят по стойбищам.

"Этого я уже знаю: ловит рыбу и скупает соболей. Только чем же он больше занимается: рыбой или пушниной? И кто эти "другие"?" -- в голове Чочуны возникали новые планы.

-- Как же другие смеют тебе мешать? -- вкрадчиво спросил Чочуна. -- Ты большой хозяин. Большой хозяин большой земли.

Тимоша покрутил головой.

-- Хозяин Я хозяин?! То-то и оно, что земля большая. Пока я езжу по своему берегу, на другом Иванов или еще кто всех гиляков обдерет. А по Тыми я не поднимаюсь -- только морем хожу. Пробовал один раз. Шхуна добралась до середины -- там перекаты пошли. А гиляк и в верховьях живет.

"Ясно", -- мысленно подытожил Чочуна разговор с Тимошей.

Батя молчал. Видно, беседа якута с Пупком его совсем не интересовала. Он молча пил водку, крупно ходили челюсти, хрустел, грызя малосольную кетовую голову. В конце трапезы сказал лишь:

-- Ты там смотри, Тимоша, чтоб гиляк рыбу не оставлял у себя.

-- Отучили их, Батя, отучили.

-- Все равно смотри.

Тимоша прихватил на Сахалин Чочуну. Так, "для огляда". Он, конечно, и помыслить не мог, кого привез в свои исконные, как полагал до сих пор, владения.

Чочуна накупил в Николаевске водки, чаю, табаку, сахару, охотничьего снаряжения и четыре новых берданы.

Глава 11

По пути домой Тимоша останавливался в нивхских стойбищах, раздавал муку и спички, сатин и водку, чай и бусы, иголки и металлическую посуду, табак и разноцветные нитки. Взамен нивхи запасут рыбу в бочках, которые Тимоша развез еще в начале сезона. Те жирные брюшки, что сейчас в складе у Бати, от летней кеты. Через полмесяца Тимоша обойдет стойбища, заберет набитые рыбой бочки, раздаст пустые. Нивху соленая кета редко требуется. Он вялит рыбу. Режет на тонкие слои и вялит. Юкола называется. А пресную юколу из русских мало кто приучен есть. Так что гиляку, чтобы иметь выгоду, приходится солить. Гиляк же не умеет делать тару. И всю рыбу он солит в Тимошкиных бочках. Правда, надо быть начеку, а то гиляк тоже пошел ушлый: насолит бочку и, если вовремя не забрать, отдаст на сторону. А потом опять принимается солить и не всегда успевает наполнить -- кета не стоит в заливе, уходит в реки.

Тимоша родился на острове в семье ссыльного каторжника из Воронежской губернии. Каторжник отбыл срок, по вернуться на родину денег не было. Так и прижился здесь. С великими муками раскорчевал участок, смастерил деревянную соху и пахал землю -- на удивление нивхам, которые и слышать не слыхивали о таком занятии. Северная земля хотя и скудна, но давала кое-какой урожай картофеля и ржи. Отец Тимоши понял: не прокормиться здесь земледелием. Два сезона он ловил кету и, засолив, возил в Николаевск. Потом сообразил, что лучше заготовлять не саму рыбу, а икру и жирную брюшину, или "пупок", как говорят на Амурском лимане. Бочка жирного "пупка" во много раз дороже, чем бочка цельной рыбы. К тому времени, когда Тимоша стал хозяином, отец оставил ему добротную пятистенную избу с баней, две коровы, две лошади, свинью с поросятами и трех нахлебников.

Настоящую фамилию ссыльного крестьянина помнили разве только старики. В рунный ход кеты русский обычно ходил по стойбищам и за чарку водки уговаривал добродушных и отзывчивых нивхов подарить ему "всего лишь малость -- кетовые пупки". Так и прозвали его Пупком. Кличка закрепилась за бывшим каторжником и перешла к его семье.

Тимоша перенял от отца русское трудолюбие, непоспешную практичность. Восемнадцати лет женился на дочери николаевского промышленника. Когда отец отдал богу душу, он имел двух своих едоков, да принял по наследству еще трех отцовых. Став хозяином пятистенной избы, Тимоша с оглядом на будущее стал строить рядом другую пятистенку. Два лета ставил вместе с братьями. А когда достроил, женил второго брата, Ивана. Женил на дочери нефтепромышленника. Думал Тимоша таким образом породниться с богатыми и влиятельными людьми края. Но нефтепромышленник-одиночка прогорел и неизвестно куда сгинул. Осталась лишь его красивая дородная дочь -- жена Ивана.

А Иван немногое перенял от отца. Хотя был здоров и силен, к делу мало интереса проявлял. И был у старшего брата на подхвате. Серьезных дел Тимоша не доверял ему. Только и знал Иван, что липнул к своей красивой и пышной Федосье. Чтобы хоть как-то брат участвовал в нескончаемых заботах о семье, оставленной покойным отцом и народившейся после, Тимоша препроводил в его избу младшую сестру.

Младший брат, Прокопий, в отличие от Ивана, пошел в старшего. Окрепнув, затевал с гиляками дальние поездки, бил нерпу, ловил кету. И был крепким помощником Не успел развернуться Прокопий Погиб в шторм вместе с гиляками С той поры Тимоша стал жалеть своих близких. Ведь они одни в этом проклятом краю.

А где-то далеко-далеко за морем, за бескрайней глухой Сибирью, о которой он знал лишь по каторжанским песням и воспринимал не иначе как огромную бесконечную тайгу, там, в дальней дали, есть и его земля, его родина. И всегда "родина" появлялась в воображении так: тайга -- Сибирь глухая и жуткая где-то кончалась, а за нею открывалась необычная земля. Там тоже есть леса, но леса светлые, веселые. И не бесконечны они, леса -- островками. Земля покрыта хлебами и тяжелыми, увесистыми колосьями. А над ними в мареве знойного воздуха плывут русские бабы и девицы. Плывут в расшитых сарафанах и кофтах. В руках у них -- серпы. Поют женщины раздольные песни. И все наклоняются, наклоняются -- режут серпами богатые хлеба. А над головами, повязанными цветастыми платками, редкие белые облака. И текут из небесной глуби звенящими струями тучные пучки солнечных лучей

Глава 12

Ыкилак поворачивал голову, ловил в прибрежном лесу нечастые просветы, всматривался пристально, не завьется ли струйка дыма, не прорвется ли лай собаки -- ведь за двумя поворотами реки стойбище невесты. И, хотя не уговаривались, придется ли погостить у ахмалков и сколько уйдет на это и времени и подарков, -- Ыкилак с радостным нетерпением ждал последнего между двумя таежными стойбищами поворота.

Там, где ожидался фарватер, буруны вспороли реку и сквозь пенистые струи проглядывала каменистая мель.

-- Приставай! -- крикнул отец, ехавший чуть позади.

Наукун ловко сработал рулевым веслом. Лодка прижалась к прибрежному ивняку.

"Зачем?" -- хотел было спросить Ыкилак, но спохватился: отец велел, значит, надо.

-- Чай будем пить, -- сказал Касказик.

-- До наших ахмалков всего два поворота, -- просительно вымолвил Ыкилак.

Наукун повернулся к брату спиной, достал из лодки топор, принялся усердно рубить сухостойную лиственницу. А когда стемнело и отдельные серые стволы берез слились с черным лиственничным лесом, три лодки -- две спаренные, одна чуть позади -- неслышно проскользнули по черной воде мимо стойбища ахмалков. Старейший Кевон решил не показываться сейчас им на глаза -- не время, явится зимой с богатым выкупом. А сейчас ждут другие дела, не менее важные, чем женитьба: нужно навсегда наладить мир с людьми рода Нгаксвонгов. Навсегда...

Глава 13

Дорога, она всегда клонит к раздумьям. Думы приходят не только к тем, кто в дороге. Думы охватывают и тех, кто пожелал им удачного пути.

Век нивхской женщины короток. Сорок затяжных, буранистых, голодных зим-близнецов, сорок горячих от работы лет-близнецов, до десятка мучительных родов -- и к женщине обращаются "мамхать" -- старуха.

Она стояла с непокрытой головой, маленькая Талгук, мать быстроногого юноши Ыкилака и жена седовласого, крепкого, как пень от недавно срубленной лиственницы, Касказика.

Когда Талгук привели в род Кевонгов, чтобы сделать женой удачливого добытчика, крепконогого Касказика, род этот занимал стойбище на берегу нерестовой реки. И еще их мужчины жили на лагунах Пила-Керкк -- Большого моря [Нивхское название Охотского моря.].

Ее сватали несколько родов. Каждый сторожил время, когда можно будет ее забрать. А люди из далекого стойбища Нгакс-во, что на берегу туманного моря, пытались увезти ее еще маленькой девочкой. Но отец не дал им сделать это. Пусть дочь доживет в его то-рафе до своей поры, а к тому времени ымхи соберут выкуп

В то лето ей исполнилось тридцать три ань [Раньше нивхи вели летоисчисление по временам года. Ань означал зиму или лето. Год равнялся двум ань. Сейчас летоисчисление унифицировано: ань приравнен к году. В романе ань дается в старом значении.]. Было тогда много водки, но еще больше крови

Люди из Нгакс-во поднялись вверх по Тыми на двух долбленых лодках. И по сей день перед глазами Талгук -- груда собольих шкур и горностая, богатая шапка из лисьих лапок старейшему рода и нерпичьи шкуры -- на одежду и торбаза, белая кожа морского льва -- на подошву для торбазов и шкуры морского котика, сало свежее и топленое, штуки синего китайского ситца, айнский чугунный котел, топор, шомпольное ружье И водка. Водки на два дня повальной пьянки. Да, был могуществен род людей Нгакс-во, что живут на холодном берегу моря.

Но раньше этих людей приезжали седовласые сваты с верховьев Тыми. Отец согласился тогда отдать Талгук в род Кевонгов. Дело задерживалось из-за выкупа, который дружно собирали ымхи -- люди рода зятей. К зиме Талгук должна была переехать в верховья Тыми.

Пока Кевонги собирали выкуп, нагрянули люди с морского побережья. Сучок-дед, как звали отца Талгук, сперва отказался разговаривать с приезжими -- боялся нарушить слово, данное Кевонгам. На второй день беспробудной пьянки сам Сучок-дед полез к гостям с мокрыми губами.

Талгук почувствовала себя созревшей еще за две зимы до того, как приезжали сваты. Она поначалу перепугалась, не зная, что с ней, прибежала к матери. Та долго и терпеливо объясняла дочери

В ту зиму что ни день Талгук не узнавала себя. Она тайно, когда нет других глаз, прикасалась к груди, которая, незаметная прежде, теперь быстро наливалась. Плечи, бедра округлились. Вокруг перешептывались: "Дочь Сучка созрела, спеет большая выпивка".

Талгук не представляла себя в роли жены. Но уже тогда внушала себе, что будет старательной, расторопной хозяйкой -- ведь таких ценят. И еще она ощущала в себе какую-то новую силу. Эта сила по ночам не давала спать. При встрече с мужчинами девушка не смотрела им в глаза: а вдруг догадаются Иногда ловила себя на мысли: скорей бы.

И когда пьяный отец сказал, что она жена человека из Нгакс-во, Талгук безропотно смирилась. Она никогда не перечила старшим, отцу -- тем более. Отец сказал -- значит, так надо.

Все стойбище, горланя, вышло провожать отъезжающих. Мужчины скользили на прибрежной глине, валялись в ней и хрипло орали:

-- Охо-хо, наш любимый зять! Охо-хо!

А "наш любимый зять" -- криволицый, зим двадцати от роду. Кто-то из приехавших с ним проговорился: этот жених однажды пытался увести чью-то жену. Но нарвался на мужа, и тот прошелся по его лицу тяжелым остолом [Остол -- тормоз, используемый при езде на нартах. Древко делается из прочной древесины (береза, дуб), наконечник -- металлический.]. Жених долго лежал без памяти, но каким-то чудом выжил

В полдень обе лодки пристали на отдых. Выбрали красивый галечный мыс, развели костер. Снова пили. А потом пьяный жених увел невесту в наскоро срубленный из ивняка шалаш.

Талгук оцепенела от страха, когда он полез к ней грубо. Была боль. Страшная раздирающая боль.

Она не помнит, сколько он терзал. Но вдруг услышала вопль:

-- Вот он! Вот он!

А рядом кто-то истошно кричал:

-- Нашли вора-росомаху! Нашли! Бей его! Бей!

В шалаш заглядывал человек. В руках -- копье. Но в тесноте действовать копьем несподручно. И человек, пригнувшись, прыгнул на криволицего. Тот ударил его ногой. Человек, падая, выдавил стену шалаша. Криволицый вскочил и сам перешел в нападение. Он кинулся на лежащего противника, но наткнулся на мощный удар обеими ногами. Прутяной шалаш разлетелся в стороны. Тускло сверкнули лезвия узких охотничьих ножей. Противники сцепились, сопя и рыча и быстро-быстро орудуя ножами. Кто-то ойкнул, протяжно застонал. С земли поднялся криволицый -- из бока хлестала кровь. Пошатываясь, он побежал к лодке. Трава от шалаша до реки покрылась кровью. И тут копье, брошенное чьей-то точной рукой, проткнуло ему спину между лопаток. Криволицый повалился в реку. И вода стала тоже красной. Может быть, река была красной еще от вечерней зари, полыхавшей в полнеба. Но хищные рыбы, почуяв кровь, суетливо всплескивали у пустой лодки.

У разбросанного шалаша мучительно пытался приподняться человек. Он встал на четвереньки, при этом голова с толстой косой волочилась по земле. Приподнимался, руки его подламывались, и, скрежеща зубами, он вновь и вновь падал лицом в траву.

Сородичи криволицего, не ждавшие нападения, разбежались в панике. Когда они собрались с духом и вернулись к потухающему костру, по следам прочитали, что сталось с криволицым. Одна лодка стояла на месте. В ней ничего не тронуто. Вторую, окровавленную, прибило к поваленному дереву.

Талгук не успела узнать имени мужа. И не знала, кто такие -- напавшие. Она послушно позволила посадить себя в лодку, где с шестом стояли двое плечистых молодых мужчин, а на корме, тоже с шестом, -- пожилой. Талгук села посреди лодки. Рядом с нею отталкивался шестом охотник, очень похожий на того, кто сидел на корме. "Наверно, отец и сын", -- подумала тогда Талгук. Раненого везли во второй лодке.

За большим поворотом пожилой обратился к тому, кто на носу:

-- Нгафкка [Нгафкка -- форма обращения. Буквально: товарищ, приятель, друг.], пристанем к берегу, узнаем, что с аки [Нивхи обычно не называют старшего по имени. К нему обращаются: отец того-то или старший брат того-то.] Касказика.

И Талгук поняла. Пожилой -- отец. С ним два сына. Один из них по имени Касказик -- младший. Он стоит рядом с Талгук и, усердно отталкиваясь шестом, ведет лодку против течения. Второй сын, старший, -- это тот, кто ранен. Касказику помогает, по-видимому, ымхи -- человек из рода зятей. Те двое, что в лодке, скорее всего тоже ымхи.

Ахмалки -- люди рода тестей -- часто распоряжаются мужчинами рода зятей, особенно когда то или иное дело требует много людей. Ымхи добросовестно выполняют требования людей рода тестей -- так было всегда.

Только в своем стойбище, куда приехали утром следующего дня, Талгук узнала, что новым ее мужем будет кто-то из братьев рода Кевонгов.

Сучок-дед лежал пьяный. Увидев чужих людей, и одного из них -- окровавленного, он мигом протрезвел. На дочь не обратил внимания, будто никто ее не увозил.

В тот день здешний шаман сказал: все три рода -- род Сучка, род Кевонгов и люди стойбища Нгакс-во совершили тяжкий грех. Сучок-дед нарушил обычай, отдав другим просватанную дочь. Люди Нгакс-во -- воры: напоили Сучка и забрали у пьяного дочь. А Кевонги пролили свою и чужую кровь. Курнг -- всевышний дух -- не простит.

Через два дня Кевонги добрались до родного стойбища. Свадьбы не было. Но были похороны

Талгук тихо вошла в новый род, стала хозяйкой. Как бы ни был велик улов, летнее солнце не успевало попортить ни одной рыбешки -- так проворно нарезали юколу маленькие руки. И еще она следила за очагом. И рожала Старшая дочь рано научилась держать тонкий длинный нож. С нею было легко, с Иньгит

Талгук позволила сейчас себе много. Она обычно с утра до ночи бывает занята делами, большими или малыми, но всегда нужными, а сейчас она стояла тихо у то-рафа, и вот уж можно было бы выкурить целую трубку листового маньчжурского табака -- так долго стоит она, ничего не делая. И смотрит куда-то в сторону и ничего не видит, вся в том далеком времени, когда ее увез к себе крепконогий Касказик

Первым ребенком ее была дочь. Старые бабки, которые сидели у входа сооруженного по случаю родов шалаша, охраняя роженицу от вездесущих злых духов, приняли младенца и принесли весть в стойбище. Касказик не проявил при этом никаких чувств, будто ничего и не произошло. Талгук долго убивалась, будто она повинна в том, что не принесла продолжателя рода Кевонгов. Будто она обманщица, на которую с укором и презрением смотрит весь мир.

Много месяцев суровый муж не подпускал к себе жену. Беспокойными ночами, замучив себя до смерти, Талгук умоляла мужа, чтобы он взял еще одну жену -- может быть, с нею придет к нему счастье

Как-то ночью, когда на очаге жарко вспыхивали крупные угли от догоравших лиственничных дров, суровый Касказик молча лежал без одеяла на оленьих шкурах. Талгук, справившись уже с хлопотами, разделась, по-рыбьи, изогнувшись, прильнула к его крепкому мускулистому телу и, лаская нежно и преданно, умоляюще сказала: "Милый, я принесу тебе сына, поверь мне. Так будет. А девочка -- это хорошо. Она будет нянчить своих братьев. Девочка, она быстро подрастет, моя помощница".

И по сей день Талгук не знает, что возымело тогда действие. Чтобы ласка и нежность жены взяли свое, Талгук никогда не позволит себе так подумать: нельзя брать на себя много. Но и по сей день она помнит ту ночь, беспредельно обильную любовью. Касказик был неутомим. И она вновь и вновь загоралась желанием. Кажется, именно в ту ночь Талгук по-настоящему прозрела как женщина. Потом как-то стихла. Все дни, как и прежде, в нескончаемых домашних хлопотах. Но теперь она все делала тихо, неслышно, без резких движений.

Однажды Касказик вернулся из тайги, где после бурана переставлял ловушки, с устатку выпил горячего чая и едва дотянулся до лежанки, как захрапел. В ту ночь он видел прекрасный сон. Касказик ходко шел на широких охотничьих лыжах. Подбитые нерпой лыжи неслышно скользили по снегу. И вот он заметил: по распадку спускается какой-то небольшой зверек. Покажется меж кустов -- исчезнет, мелькнет между деревьями -- скроется. Касказик остановился, высматривая, куда же пойдет невиданный зверь. А тот спустился по распадку, свернул было в сторону, но увяз в глубоком снегу. Касказик подлетел, схватил зверя

Наутро он пришел к шаману, рассказал о сне. Шаман ответил: "Того, кто видел сон со зверем, ждет радость".

Касказик не стал мучить себя догадками. Вернулся домой и увидел: его жена продолжает лежать в постели. Неслыханный случай! Жена всегда вставала раньше мужа, и к тому времени, когда просыпался муж, очаг пылал костром и завтрак ждал хозяина. "Подойди ко мне", -- услышал Касказик голос жены. Обескураженный глава рода подчинился. Когда муж наклонился, Талгук обвила его шею руками, сказала на ухо шепотом: "У Иньгит будет брат". Касказик ликующе вскрикнул, перевел дыхание, порывисто обнял жену, да так, что та едва не задохнулась.

За одну неполную луну до рождения ребенка Касказик нарубил черемухи и настругал длинные ленты нау -- священные стружки. Собрав их в султанчики, обвязал у основания лыком, обмазал кончики стружек брусничным соком и повесил по углам то-рафа. Священные стружки должны передать Курнгу -- всевышнему духу -- просьбу Касказика. А у Касказика одна просьба: пусть родится продолжатель рода Кевонгов.

В середине лета, когда горбуша тысячными косяками устремилась на нерест, родился сын. О, крепконогий Касказик сразу стал почитаемым человеком. Он обменял у проезжего русского торговца шкуру соболя и перья орла на водку. Счастливый отец и удачливый добытчик щедро угощал соседей. И подтвердил этим свое имя -- имя доброго человека.

Младенец, еще безымянный, обычно покоился в берестяной зыбке, подвешенной за поперечину у потолка. Однажды, расшалившись, раскачался в своей зыбке. Нау, что висели у потолка, сорвались и, шурша, упали на ребенка. Касказик увидел в этом доброе предзнаменование, сказал: "Нау-куть" упали нау. Эти слова старейшего рода превратились в имя -- Наукун. Ребенок будет счастливым, решили в стойбище, и принесет счастье своему роду.

Глава 14

Прошло еще несколько ань. Иньгит научилась шить торбаза, накладывать заплаты. А Наукун бегал по мел." ководным ручьям и на перекатах бил горбушу костяной острогой. Рыбу он волочил по земле и с великим трудом добирался до то-рафа, а осилить-то надо было всего какую-то сотню шагов.

По Тыми за лето не раз проезжали разные люди: нивхи, лоча -- русские, маньчжуры. Разные причины заставляли их двинуться в нелегкие путешествия: одних -- торговля, других -- какие-то непонятные нивхам дела, третьих -- нужда навестить родственников.

Чаще других проезжали лоча. Они были самыми непонятными для нивхов. Маньчжур -- тот понятно зачем ездит: он торговец. И среди лоча встречались торговцы, военные и еще какие-то там с бумагами. Знали жители Ке-во: далеко в сторону полудня за хребтами на берегу моря в местечке Руй вооруженные саблями и ружьями лоча держат себе подобных, закованных в цепи. И зачем-то заставляют несчастных рушить горы, пробивать сквозь них отверстия такие большие, что могут пройти сразу десять человек. И еще слышали нивхи, что те, кто в цепях, иногда убегают из-под стражи и бродят по тайге и сопкам. Говорят, они страшнее медведей-шатунов.

Этих сбежавших нивхи звали "к'итьк". Никто из Кевонгов не видел этих людей и не знал, каковы они.

Но однажды они побывали в Ке-во.

Талгук не хотела, чтобы в памяти поднималось то, что тогда случилось, но память не подчинилась воле женщины. И голова налилась жаркой болью, пошла кругом. Талгук глотнула холодного воздуха. Еще раз глотнула. Голове немного полегчало, но опять прошлое всплыло в своих страшных подробностях.

Стояло знойное лето без дождей. Тайга накалилась и дышала жаркой духотой.

В тот день Касказик и два его брата Ненон и Лайргун на двух лодках поднялись выше стойбища и поставили сети -- наступало время хода горбуши.

Братья помогли поставить сети и вернулись в стойбище, чтобы починить вешала, а Касказик остался снимать улов. Талгук согрела чай и напоила братьев. Лайргун торопливо ел и не сводил глаз с Талгук. И даже несколько раз прикасался к руке жены старшего брата. Ненон, самый старший из братьев, напускал на себя безразличие, делая вид, что ничего не замечает. Несчастный Ненон был женат. Но чем-то прогневал Курнга -- всевышнего: жена родила сына и тут же ушла в Млы-во -- потустороннее селение. Ребенок ушел следом за матерью. И с тех пор Ненон остался холост. Еще до того, как Ненон потерял жену, в одну весну ушли в Млы-во старики -- отец и мать. И власть старейшего рода перешла к старшему брату. Но оставшийся без жены и ребенка Ненон предался горю. Жизнь стойбища его мало трогала. Теперь дела вертелись вокруг Касказика, у которого была семья.

Обычай запрещает старшему общаться с женами младших братьев. Зато младшим дает право на жен старших. Касказик знал, что в его отсутствие Лайргун спит с Талгук. Но не было случая, чтобы он проявил недовольство -- тут обычай на стороне Лайргуна.

Лайргун самый красивый из трех братьев. Он еще юноша, но уже в том возрасте, когда подобает его называть мужчиной.

Последний раз выдался случай дней двенадцать назад, когда Касказик поехал нарубить жердей. Талгук была во дворе -- варила собакам корм. Едва Касказик пересек середину реки, Лайргун, жадный до любви и всегда нетерпеливый, схватил возившуюся у костра Талгук и унес в то-раф.

И сегодня ему повезло. Когда поставили сети, Касказик обратился к Ненону:

-- Ака [Ака -- старший брат. Ака -- форма обращения к старшему брату.], я, однако, останусь. Если будет удача, сниму улов. Возвращайтесь домой.

Потом обернулся к притихшему в оживлении Лайргуну:

-- А ты сними рыбу с вешалов.

Это надо понимать так: Касказик просил старшего брата заняться юколой, но обычай не позволяет младшему повелевать старшим. Поэтому то, что нужно было сказать Ненону, было сказано младшему -- Лайргуну.

Лайргун был несказанно обрадован таким поворотом дела. Быстренько сел за весла и так сильно греб, поочередно занося весла далеко назад, что лодка скользила то вправо, то влево, грозя перевернуться.

Талгук знала своего мужа лучше, чем знали его родные братья. Он мог бы оставить Лайргуна сторожить сеть, а сам с Неноном заняться юколой. Но он, добрый и жалостливый, видел, как томится младший брат. Вот и отправил его в стойбище.

Лайргун уже кончал чаепитие и бросал ненавидящие взгляды на старшего брата, который в ленивой раздумчивости потягивал чай. Наконец Ненон поставил чашку, безразлично зевнул и, почесывая живот, удалился к себе.

Лайргун, весь клокочущий, вскочил и торопливо, рывками стал сдирать с Талгук одежду. Единственное, чего опасалась она тогда, чтобы не оборвал подвязку на штанах.

Потом залаяли собаки. С чего бы? В стойбище все свои. Ненон отдыхает у себя в то-рафе. Иньгит и Наукун -- играют на галечной косе. Но собаки опять залились. Сперва гавкнула сука, за ней -- подросшие щенки.

-- Кто-то там? -- насторожилась Талгук.

Но Лайргун и ухом не повел.

-- Кто-то там, -- повторила обессилевшая Талгук.

Теперь уже лаяли все собаки стойбища. По голосам определила: одни лаяли с любопытством, другие -- яростно и злобно.

Талгук быстро оделась, открыла низкую дверь. Увидела сперва собак, потом двух, похожих на людей. Длинные всклокоченные бороды, волосы, свисающие на лоб. Палками они отмахивались от наседавших собак. Кто это? Люди? Но разве бывают такие? Да и ростом они больше нормальных. И рыжие, как листья осенней березы. Может быть, это и есть пал-нивгун -- полулюди, полудухи, живущие, как рассказывают старцы, в недоступных для простых людей горах? Примета есть: кто видел духов, тот будет счастливым. Талгук, едва увидев духов, уже боялась, как бы они не исчезли. Они могут исчезнуть неслышно, на то ведь они и духи. Они исчезнут, а собаки еще долго будут лаять. Но нельзя, чтобы они так быстро ушли.

-- Пойди сюда! -- позвала Талгук, приглашая Лайргуна посмотреть на духов: пусть и он будет счастлив.

Духи тоже увидели Талгук. Талгук побежала к собакам, разогнала их пинками. Собаки отошли в сторону, недоуменно взглядывая на хозяйку.

Лайргун нерешительно топтался на месте. Дух, что с бородой до пупа, медленно, на плохо сгибающихся ногах, с отставленной рукой, в которой держал увесистую палку, прошел мимо Талгук, опасливо оглядываясь на собак. Талгук удивилась: духи, а собак боятся. Духи, они обычно невидимые, но, когда хотят сделать хорошее, оборачиваются людьми и приходят в стойбище или к охотникам. Так говорится в преданиях.

Дух с длинной бородой обошел Лайргуна, прошел в то-раф. Второй, что поменьше ростом, остановился в нескольких шагах от Талгук.

А она рассматривала их и гадала, что могли они принести жителям Ке-во. "Духи, оказывается, тоже бывают разных возрастов, совсем как люди. Вот этот, однако, молодой -- на лбу не видно морщин. А глаза! Странные, будто водой морской налиты". И тут она услышала треск. Оглянулась: Лайргун, этот красивый юноша, младший из трех Кевонгов, медленно оседал. Не успела Талгук сообразить, что произошло, ее втолкнули в то-раф. Духи о чем-то заговорили на своем языке. Потом тот, кто покрупнее, оттолкнул меньшего, кинулся на женщину.

В голове помутилось. Перед глазами проплыло лицо большого бородатого духа. И полуживая женщина еще думала, как понять происходящее: счастье ли привалило, или беда

Оголенное плечо саднило. С чего это? На плече лежала большая жилистая, немыслимо волосатая рука. А на руке -- железное кольцо с обрывком цепи. Странное украшение. Железо растерло ей плечо до крови, а дух и не замечал, что ей больно. Хоть бы убрал руку, хоть бы убрал Дух Добрый дух И тут от страшной догадки Талгук вздрогнула: это к'итьк! Женщина на какой-то миг потеряла сознание, а когда вновь пришла в себя, увидела лицо другого к'итьк

Потом оба набросились на сырую рыбу, что лежала у порога. Талгук приходила в себя, но великий страх вновь и вновь повергал ее в забытье.

А к'итьк, как голодные собаки, в спешке засовывали в рот рыбу, хрустели костями, по бородам стекала густая рыбья слизь

Девочка Моя маленькая девочка. Зачем же ты вошла в то-раф? Ведь Наукун, увидев злодеев, схватил тебя за руку и потащил в кусты. Там и надо было сидеть до конца. Как Наукун. А ты не выдержала, сердце твое жалостливое вытолкнуло тебя из укрытия.

Даже изувеченное тело дяди не отпугнуло тебя. Ты потянула дверь. Она неслышно перекосилась на ременных подвесках. Ты увидела меня на лежанке, истерзанную. Глаза твои наполнились ужасом, но ты не убежала, вскрикнула и бросилась ко мне. О, зачем так?

К'итьк разом забыли о еде. Первым схватил тебя тот, что помоложе. До сих пор слышу твой крик. Больно мне, больно Не могу. Не могу О-о-о, больно. Лучше бы они меня убили. Лучше бы они меня живую изрезали на куски О-о-о Старший схватил младшего за волосы и так дернул, что тот завопил дурным голосом. Мне бы взять топор да снести обоим башку. Но ноги, мои презренные ноги, совсем отнялись. О-о-о. Почему вы, боги, не пришли мне на помощь? Почему?

Потом младший убежал в дверь и тут же опять появился. А ты, моя маленькая дочь, кричала, звала меня. О-о-о, ноги, мои презренные ноги! В руках у младшего сверкнул топор, старший растянулся на земляном полу с пробитой головой.

О-о-о! Зачем только я родилась на свет. О-о-о! О-о-о! И тут откуда-то у меня взялись силы. Наверно, боги услышали меня. Я вскочила, но и злодей поднялся на ноги Когда я пришла в себя, была ночь. И мне хотелось, чтобы то, что произошло, было сном, кошмарным сном. Но два изуродованных трупа Голова болела и кровоточила. Где же ты, моя маленькая девочка?

Я кричала, звала тебя. Я обежала стойбище, вышла на берег. И тут в кустах услышала голос сына. О, боги! Добрые боги! Вы сделали так, что у моих детей хватило ума спрятаться. О, боги! Спасибо вам, боги! Я взяла их за руки, и мы побежали в родовой то-раф. О-о-о, о-о-о! Почему вы, боги, на нас в гневе? Почему вы так безжалостны к роду Кевонгов? Едва переступив порог, мы споткнулись о что-то твердое. О-о-о! О-о-о! И старший из Кевонгов был убит. Я только и знала, что кричала. Всю ночь прокричала. Горло мое вспухло и болело невыносимо, голос пропал. Но я кричала и кричала. Кричала и плакала.

Вместе с утром появился Касказик. Увидев, что произошло в стойбище без него, он, преисполненный горя, молча, как пень, сидел на берегу Тыми.

Вечером запылал большой костер. Касказик отдал своих братьев одному огню.

Тело рыжего злодея уволокли подальше от стойбища, бросили в распадке на съедение воронам.

До той поры глава старинного рода непоколебимо верил, что его таежное стойбище надежно укрыто от всяких человеческих бед и случайностей. Неожиданное нападение беглых каторжников заставило Касказика призадуматься. Но куда деваться?

Вниз по Тыми -- там враги. В верховьях много стойбищ, В Выск-во, что в одном дне ходьбы через тайгу и сопки, -- род Высквонгов, они с древнейших времен зятья Кевонгам, Касказик решил навестить их, и по тому, как Высквонги примут его, он решит, отдавать ли им сейчас Иньгит. Нивхи испокон веков поступали так: девочку из рода тестей еще маленькой отдавали в род ее будущего мужа. Мальчик и девочка вместе растут, играют в детские игры, взрослеют, потом и сами становятся родителями.

Когда Высквонги прослышали, что у Касказика родилась дочь, тут же явились, радостные, почтительные, привезли много подарков. По случаю приезда людей ымхи, Касказик выловил в Пила-Тайхуре осетров. Пир длился два дня. Касказик и Талгук тогда особое внимание обратили на мальчика Чиндына, будущего мужа Иньгит.

Высквонги намекнули, что хотели бы забрать Иньгит в возрасте десяти ань. Но Касказик сказал: человечье жилье без детского голоса не жилье. Старейшие договорились: Высквонги возьмут Иньгит, как она "себя увидит" -- едва превратится в девушку. Теперь Касказик, чтобы скрыть свое намерение, прихватил шкурки белок и немного лисиц -- скажет, что пришел за табаком и чаем.

Вооружившись копьем, двинулся Касказик сквозь тайгу и сопки старинной нивхской тропой, которой сейчас пользовались одни медведи.

Последний раз был он в Выск-во перед рождением дочери. Стойбище тогда имело четыре то-рафа и жило в нем человек двадцать. Сейчас девять жилищ.

Хорошо встретили Высквонги своего ахмалка. Этот род брал женщин и в стойбищах, расположенных еще выше по Тыми, у самых истоков, и в большом селении Руй на западном побережье, где теперь, как говорят знающие люди, появился пост Александровск с большой тюрьмой. Касказик так толком и не понял, что такое тюрьма -- яма, что ли, в которую сажают людей за всякие провинности.

Одноглазый Фулфун, старейший рода Высквонгов, и другие почтенные мужчины угостили Касказика хорошим чаем, водкой, медвежатиной, редким лакомством -- русским хлебом.

Касказик узнал, что стойбище Выск-во увеличилось не потому, что в роду стало много людей. Это приехали с верховьев Тыми люди других родов -- их оттуда вытеснили тюрьмы.

Чиндына не было ни в родовом то-рафе, ни в других жилищах, куда Касказик заглянул на чай. Фулфун угадал мысли Касказика.

-- Сын у Брони [Б.О.Пилсудский (1866-1918) -- ученый-этнограф. В 1888 году студентом Петербургского университета был арестован по делу А.Ульянова в связи с покушением на царя Александра III и сослан на Сахалин. На острове вел большую научную работу. Опубликовал несколько статей по этнографии и фольклору нивхов, собрал богатую коллекцию по этнографии айнов. Составил словари: айнский, нивхский, орокский и магунский (ольчей). Автор известной публицистической статьи "Нужды и потребности сахалинских гиляков". Первый просветитель нивхов и айнов, просветительную работу вел на свои средства.], -- сказал он, часто мигая слезящимся глазом. И пояснил:

-- Ссыльный какой-то. Только непохожий на других. Записывает нивхские предания, легенды, учит наших детей грамоте. Чиндына обучил русскому слову, писать научил. Пойдем в русское стойбище, сам увидишь.

Броня перебрался в южные стойбища, забрал своего ученика с собой -- чтобы переводил тексты сказок.

Фулфун провел поречной луговиной, и за излуками Тыми показалось селение -- свежерубленые избы в два ряда.

Первый, кто попался на глаза, -- молодой нивх, странно одетый. На нем лихо заломлена фуражка с красным околышем, револьвер на боку. Но еще более странным было его поведение. Вихляющей походкой переходил он от дома к дому, бесцеремонно приставал к прохожим. Увидев сородичей, глянул на них исподлобья, заплетающимся языком произнес оскорбляющие достоинство человека слова.

Фулфун рассказал, кто это -- никем не уважаемый человек, ленивый и лживый. По имени Кворгун. Дадут ему водки понюхать, а он придуривается, изображает пьяного.

Здесь вначале надзирателем был военный. Поселенцы поили его водкой, и он, шатаясь и распевая песни, добирался поздними вечерами домой.

В прошлое лето вызвали несколько нивхов в округ. Среди них был Кворгун. Из окружного центра он вернулся в фуражке, при бляхе и револьвере. Оказалось, вызванным зачитали приказ начальника острова, в котором говорилось: "Ввиду крайней необходимости в людях, хорошо знакомых с местностью, и для облегчения сношений местного начальства с инородцами нанимать гиляков в надзиратели, поощрять их в этом деле, за каждого пойманного (или убитого) беглого награждать положенным денежным вознаграждением -- 3 рубля за одного человека". Так нивх Кворгуп стал надзирателем, "Большим Начальником", как сам себя именовал. А спотыкается и нехорошие слова говорит -- это он подражает прежнему надзирателю, считает, что начальнику положено так вести себя.

То, что пережил Касказик, и то, что он сейчас видел, было слишком далеко от его понимания. Порой ему казалось, что это сон, страшный сон.

Вблизи одного селения произошла встреча, никак не отразившаяся на жизни Касказика, но о которой потом узнает весь просвещенный мир. А всему причиной собака, двухлетний кобель, увязавшийся за хозяином.

Глупый кобелек запропастился куда-то. Касказик остановился у дороги и увидел необычную нарту -- на больших колесах, ее весело тянули две лошади. Кроме каюра-возчика, еще двое: один в генеральской форме, другой в штатском. Штатский, увидев нивха, близоруко сощурился. Бледное, заметно одрябшее от долгой дороги лицо оживилось.

"Однако большие тянги-начальники, -- подумал Касказик. -- Неловко отвлекать важных людей"

-- Эй, стой! -- крикнул все-таки он. -- Не видели ли где мою собаку? Молодую, хорошей породы

Нивху не суждено было узнать, с кем его столкнула судьба. Для штатского глава вымирающего нивхского рода был просто "гиляк", а для Касказика великий русский писатель Чехов -- одним из "больших тянги".

-- Ничьей власти они над собой не знали и знать не хотят. Красивый, гордый народ. Но, видно, век их уже определен, -- сказал Чехов, когда тарантас тронулся.

-- Мною издан приказ принимать инородцев в окружной лазарет за счет казны. В голодные годы выдаем им пособия мукой, крупой. Но смотрители, старосты, надзиратели нашли здесь возможность обирать инородцев. Пришлось издать приказ, чтобы у них не отбирали имущества за долги.

Чехов внимательно слушал генерала-губернатора, ощущая в душе холодок отчуждения, пытаясь определить, откуда и почему он возник.

-- Я издал приказ принимать гиляков в надзиратели, ибо это нововведение имеет целью и обрусить, -- продолжал губернатор.

Тогда великий писатель сказал:

-- То, что близость тюрьмы к гилякам не обрусит, а лишь вконец развратит, доказывать не нужно. Гиляки далеки до того, чтобы понимать наши потребности. Если уж необходимо обрусить и никак нельзя обойтись без этого, то, я думаю, при выборе средств надо брать в расчет не наши, а их потребности. -- И помолчав, продолжал: -- Впрочем, обрусение началось задолго до вашего приезда. А началось оно с того, что у чиновников, получающих даже самое маленькое жалованье, появились собольи и лисьи шубы, а в гиляцких жилищах -- русская водочная посуда.

Фулфун и Касказик пришли в большое, в одну длинную пыльную улицу, селение. В годы юности Касказика здесь была тайга, и небольшое стойбище встречало приезжих громким лаем сытых собак. У причудливого дома -- церкви Касказик услышал подозрительный звон. И увидел невероятное зрелище: по площади медленным шагом проходила группа бородатых, мрачных людей, закованных в цепи. Он побелел лицом: те разбойники, что побывали в его стойбище, -- из этих людей!

Чиндына нашли в небольшом, чисто прибранном доме. Броня, стройный, высоколобый, с пристальным взглядом молодой человек, обрадовался, увидев гостей.

Касказик удовлетворенно заметил: Чиндын возмужал. Но чего он так привязан к этому пришельцу?

Броня хлопотал, накрывая нехитрый стол: коврига хлеба, жареная рыба, чай. Ему помогал могучего роста человек, примерно одного с ним возраста, назвавшийся Громовиком.

В отличие от многих Громовик не носил бороды. Глаза веселые. Когда гостям постелили, Громовик со смехом рассказал о своей судьбе. Он из-под Киева. А попал на Сахалин вот после какого случая. Жандарм своими притеснениями озлобил мужиков. Те подловили его однажды и расправились, как могли. Нет, не бил Громовик жандарма, даже пальцем не тронул. В тот злополучный час он сидел на лавочке у своей хаты и орал на всю деревню, взвизгивая и потирая ладони от удовольствия: "Так його, панского холуя! Так його! А зараз пид рэбра йому, бисову сыну, пид рэбра!"

Нет, не участвовал Громовик в мужицкой расправе, но и его отправили в каторгу на Сахалин -- за "длинный язык".

Недавно его, как исправляющегося, перевели в поселенцы. Теперь он плотничает. Многие ссыльнопоселенцы застраиваются, вот и приглашают подсобить.

После чая Броня сказал:

-- Сегодня не будем заниматься сказками. Вот пишу письмо в Петербург. Мы с Чиндыном набросали. Послушайте-ка, пожалуйста, некоторые места. "Очень прошу посодействовать найти благотворителей в Петербурге, которые бы захотели помочь делу устройства гиляцких школ на Сахалине. Мой опыт за эту зиму дал хороший результат. Выучилось читать и писать более 10 человек. Жалко будет, если первый опыт остановится на этом Дал пока средства губернатор из фонда -- 150 рублей, но я не уверен, будет ли так же добр на этот год. А в Петербурге, быть может, есть люди, которые не прочь укрепить это хорошее дело и связать его со своим именем. Гиляки -- симпатичный, способный народ, безусловно заслуживают внимания и заботы. Посодействуйте, пожалуйста, просвещению инородцев. Ведь в Петербурге большой круг лиц, которых вопрос об российских инородцах сильно интересует. Известно, среди таких лиц имеются богатые и влиятельные. Нельзя же только брать с инородцев, надо же что-либо и дать им".

Встреч и впечатлений у Касказика было в те дни больше, чем за все годы его жизни. Не все понял Касказик.

Поразила его и последняя встреча. Они втроем -- Касказик, Фулфун и Чиндын -- возвращались в Выск-во. В лесу наткнулись на толпу каторжан -- одиннадцать человек. Касказик выхватил нож. Бородатые же люди хохотали, указывая на него и хватаясь за живот. Поодаль от них -- Кворгун с револьвером. Кворгун улыбался и заговорщицки подмигивал. Чиндын презрительно сплюнул, попытался объяснить так ничего и не понявшему Касказику. Эти каторжники -- "вечники". За прежние побеги и другие провинности им дали немыслимо большие сроки каторжной работы, некоторым до ста лет. Они заранее условились с надзирателем, бежали из тюрьмы и встретились с ним в лесу. За каждого "беглого" казна по три рубля выплатит. Деньги заберут "беглецы", Кворгуну же от каждого достанется по полтиннику.

Мудрое решение принял Касказик: отдал единственную дочь в большой род рыбаков и медвежатников. Вырастет Иньгит в этом сильном роду, принесет ему продолжателей...

Продолжение следует...

Ох и сюжет! И Чехов, и Сахалин, и жадный Якут...молодец Санги! Жду продолжения с нетерпением! Про начальника злого понравилось!

"А спотыкается и нехорошие слова говорит -- это он подражает прежнему надзирателю, считает, что начальнику положено так вести себя"
Дмитрич спасибо, публикуй дальше пожалуйста.