Да, Вл. Мих. Санги -- Большой Мастер...

Владимир Михайлович Санги - основоположник нивхской литературы, лауреат Государственной премии Российской Федерации, член Международной лиги защиты прав и свобод человека при экономическом и социальном совете ООН, заслуженный работник культуры Республики САХА (Якутия), общественный деятель (1935).

Родился 18 марта 1935 года в стойбище Набиль Ногликского района.

Начинал учебу в школе для нивхских детей, потом учился в русской средней школе. В 1952 году уехал в Ленинград на подготовительные курсы педагогического института им. Герцена, через три года поступил на первый курс географического факультета этого же института, одновременно учился на факультете физической культуры и спорта. Именно в эту пору В. Санги начал заниматься литературным творчеством: писал стихи и рассказы, часть которых печаталась в журналах «Костер», «Охота и охотничье хозяйство».

После окончания института В. Санги в 1959 году вернулся на Сахалин, преподавал в нивхской школе, затем был назначен инспектором по делам народов севера Ногликского райисполкома. По роду своей деятельности посещал отдаленные стойбища, встречался с нивхами и ороками, эвенками и нанайцами, записывал нивхские легенды и предания, которые вошли в его первую книгу «Нивхские легенды», изданную в Южно-Сахалинске в 1961 году. «Нивхские легенды» принесли В. Санги всесоюзную известность.

Следом за первой книгой выходят из печати сборник рассказов «Голубые горы» (1962) и стихи «Соленые брызги» (1962). В 1962 году В.М. Санги был принят в члены Союза писателей СССР.

В 1963 году во время создания в поселке Ноглики народного университета культуры (восьмого по счету на острове) единодушно был избран на пост ректора.

В 60-70-е годы появились новые крупные произведения писателя: повести «Изгин» (1969) и «Тынграй» (1970); романы «Ложный гон» (1965), «Женитьба Кевонгов» (1975), «Время добыч» (1977). «Женитьба Кевонгов» - одно из лучших произведений В. Санги, в нем ярко проявилось увлечение писателя историей своего народа, фольклором. На материалах нивхского фольклора построен сборник «Легенды Ых-мифа» (1967).

Глава 15

Касказик -- прозвище. Оно привилось уже в юношеские годы. Мальчик старательно исполнял указания старших, был жаден до работы, не сидел без дела. Вот и назвали подростка Касказик [Касказик -- расторопный, старательный.]. Прозвище так и сохранилось за ним, перейдя в имя.

И теперь Касказик не сидел без дела. Но делал все неспешно, углубляясь в какие-то свои думы.

От былого сильного рода Кевонгов осталось всего два человека -- Касказик и его сын Наукун. А старик надеялся, что падение священных стружек нау на сына -- добрая примета.

И все же судьба оказалась милостивее...

Жара навалилась внезапно. Нетеплая еще земля дышала паром; леса по утрам плясали в прозрачных струях марева; река разлилась широко, затопила пойму с ее болотами и ручьями, кустарниками и кочками.

Ярко разнаряженные селезни и скромные серые утки от зари до зари носились в воздухе, суетливо и страстно преследовали друг друга, заполнив мир нетерпеливым кряком и торопливым посвистом крыл.

А вечерами с мелководных заливов призывно доносился плеск. Щука у нивхов -- неглавная рыба. Но в конце межсезонья, когда еще нет ходовой, щука занимает на столе почетное место.

Касказик бросил в лодку-долбленку мягкий ком -- сетку, положил на дно острогу. Во время разлива течение несильное, челнок хорошо слушается весла. Рыбак напрямик переехал место, где еще несколько дней назад был длинный мыс -- теперь он под водой.

И следующий мыс ушел под воду. В разлив расстояния намного сокращаются. "Вольно-то, вольно как!" -- вдохнул широко Касказик и направил лодку туда, где торчащие из воды тополя обозначали третий мыс. На низине здесь после спада воды обычно болотина. Небольшой ручей и дожди постоянно питают ее, образуя озерки, а в летнюю жару высокая трава бережет от раскаленного неба. На это мелководье и выходит нереститься щука.

Касказик вел челнок уверенно, ловко лавируя между деревьями. Слева, справа и прямо по носу плескались утки и рыба. "Я еду посмотреть мыс. Как-то давно здесь проезжали люди. Они останавливались у мыса, старушки варили чай. Добрые были старушки, хорошие были старушки. Может быть, я их увижу" [Наговор, имеющий целью обмануть щук. Нивх, отправляющийся добывать рыбу, называл ее иносказательно или говорил о других вещах -- иначе, как полагал нивх, рыба узнает о его намерениях и заблаговременно уйдет в другие места, обойдет ловушки, не станет его добычей.], -- негромко, но чтобы его услышали щуки, бормотал Касказик. Он знал, что делать: даже если щуки как-то проведают о его намерениях, не так уж разгневаются -- ведь Касказик называл их уважительно.

Выбрав сухой бугор, Касказик аккуратно привалил, привязал челнок к жесткому кусту карликовой березы, которая густой подушкой разлеглась у основания белоствольной могучей березы, словно бурая собака у ног хозяина. Деревья отражались в воде и от этого становились как бы вдвое длиннее.

То тут, то там разлив оживал крутящимися бурлящими воронками. И Касказик, недолго раздумывая, протянул сетку от прибрежного кустарника в глубь разлива. Сетка из волокон крапивы, еще прочная. Правда, недлинная, но сейчас обилие рыбы -- все равно будет улов. Камни-грузила унесли нижний край сетки на дно, верхняя подбора привязана к колу. Теперь можно и чай сварить.

Касказик пил чай, а сам нетерпеливо поглядывал на верхнюю подбору, нависшую над речной гладью. Но рыба кружилась вокруг, а в ловушку почему-то не шла. "Что сделал я такого, что щука отвернулась от меня?" -- мысленно спрашивал себя рыбак, а вслух произнес совсем другое:

-- Старушечки, добрые старушечки, куда вы подевались? Чай давно скипел, я напился досыта, а вас все нет да нет...

Но время шло, а рыба не ловилась. Касказику ничего не оставалось, как переставить сетку. Одному несподручно ставить-переставлять: надо и сеть распутывать, растягивать ее и одновременно править лодкой. "Один, все один. Не с кем переговорить, никто не поможет", -- думал свою привычную горькую думу глава маленького рода.

Лишь когда стемнело, забурлило вдруг. "Порвет, порвет сеть!" -- забеспокоился рыбак и энергично столкнул челнок. Щука крупная, сильная. Касказик осторожно опутал рыбину сетью, сделав ее мешком, и, убедившись, что рыба теперь не уйдет, рывком поднял, перекинул в лодку. Дважды хлестко опустил на плоскую голову палку-колотушку, успев сказать между ударами:

-- Видишь, я не мучаю тебя. Пожалей меня, сделай удачливым.

Касказик долго распутывал рыбу в темноте и еще больше времени потратил, чтобы выправить сеть.

Луны нет. А улов -- одна лишь щука, крупная, но одна. "Ночь короткая, на рассвете поколю острогой", -- решил Касказик. Березовым сушняком пошевелил костер, положил сверху толстое ребристое корневище -- выворотень: долго гореть будет.

...Солнце палило нещадно, а Касказик колол и колол рыбу острогой. Лодка заметно осела -- так много рыбы. Потом на бугре, где пил чай и ночевал, нашел старинный многослойный прочный лук. Из таких луков древние нивхи отбивали нападение айнов. С такими луками удалые и храбрые охотники ходили на медведей. Касказик сильно натянул тетиву и пустил стрелу вверх. С коротким свистом она взвилась в небо и канула -- такой тугой, хороший лук нашел Касказик. Долго смотрел стрелок туда, куда улетела стрела -- должна она воротиться назад, воткнуться в землю. И зоркие глаза охотника высмотрели маленькую -- меньше, чем мошка, -- точку. Вот она увеличивается, увеличивается, падает стремглав. Едва успел отвести голову -- стрела мелькнула перед глазами, пригвоздила ногу к земле. Касказик пытался оторвать ее, но стрела не дает. Тянет Касказик ногу, тянет. Глухая боль разбегается по ноге вверх... Тянет, тянет... Боль, боль...

Касказик еще не проснулся, но уже почувствовал: беда. Торбаз на правой ноге горел. Двумя прыжками слетел с бугра в воду. Нога невыносимо заныла. Но, к удивлению, боль быстро отпустила, и ноги теперь ощущали лишь холод воды.

Касказик выбрался на бугор, развязал кожаные тесемки, снял истлевший торбаз -- пальцы красные, а на большом -- водянистый пузырь. "Только обжег пальцы -- удачно отделался", -- облегченно подумал рыбак и, внимательно осмотрев обувь, нашел, что она никуда не годится, -- забросил с каким-то неизъяснимо легким сердцем.

Солнце уже висело над сопками, обещая опять жаркий день.

В пальцах вновь проснулась боль, но рыбаку не до нее: надо проверить сетку да поколоть щуку.

Сетка вся перепуталась, в нескольких местах зияли большие дыры с рваными краями. "Крупная рыба, очень крупная рыба побывала в моей сети", -- почти радостно и горделиво подумал Касказик и направил челнок к отмели, где торчали из воды рыжие макушки кочкарника.

То ли вода еще не замутилась (не подошли дожди), то ли другая причина, но рыба не подпускала на верный удар. "Надо было ночью лучить, а не спать. Но одному опять несподручно". Поняв бесполезность своей затеи, комом выбрал сетку, повернул челнок в направлении стойбища. Обиженный на щук за их недоброту к себе, рыбак громко произнес слова, далеко не почтительные:

-- Вы не старушки -- вы щуки! Щуки вы худые и зубастые!

С этими словами Касказик сделал несколько сильных гребков и почувствовал, как проходит раздражение и на душе вроде полегчало...

Что за сон приснился? Острога... Лук со стрелами... Острога -- куда ни шло: все же был на рыбалке. А лук и стрелы? Однако это добрые духи стрельнули по моей ноге, чтобы разбудить -- иначе сгорел бы... О, спасибо, добрые духи! Спасибо, спасибо. Делайте, чтобы мне всегда было хорошо...

Касказик теперь с особым значением поглядывал на правую ногу с обгорелым коричневым ногтем и крупным водянистым волдырем на большом пальце. "Сами добрые духи меня пометили", -- с неясной, потому и волнующей, надеждой подумал он.

Но Касказик неверно разгадал сон. Его ждала неожиданная и большая радость. Проезжая второй мыс, Касказик увидел на зеленой полянке жену. Поляна черемшиная, богатая, родовая. "Решила, что муж привезет много рыбы, -- пошла рвать черемшу", -- усмехнулся рыбак и хотел было проехать мимо, но передумал. "Помогу нарезать".

Выбрался на берег и... обомлел: жена стояла с закрытыми глазами, подставив солнцу оголенный смуглый живот.

Что это с ней? Неужели? Неужели...

Касказик присел, пытаясь унять волнение. Не получилось: сердце рвалось из груди, голова загудела, закружилась, деревья запрыгали перед глазами; река пошла вспять. Нельзя, чтобы жена его видела. Сейчас в мире должны быть только двое, она и солнце. Нет, трое: она, солнце и он... А вдруг случится не он, а она?.. Но ведь сон... Острога... Лук со стрелами... Острога и лук -- снаряжение добытчика. Хороший сон!

Чтобы не заметила жена, Касказик поплыл дальше, прижимая челнок к обрывистому берегу.

Жена появилась следом, в подоле принесла черемши. Ее лицо таинственно светилось. И лишь сейчас Касказик вдруг вспомнил: такое лицо у жены -- вот уж целая луна! За суетой и делами он не придал тому никакого значения, не обратил внимания.

-- Ездил за рыбой, привез сон, -- сказал Касказик после завтрака.

Талгук повернула голову, напряженно застыла: что дальше скажет муж?

-- Сон, говорю, видел. Острогу и лук со стрелами видел. Хороший старинный лук...

Талгук не ответила.

-- Не мужской сон, однако. Женщинам такие сны приходят, когда Курнг [Нивхи считали, что, если в момент зачатия женщина видела во сне предметы мужского обихода, -- родится сын, женского -- дочь.] жалеет род.

-- Это мой сон пришел к тебе. Я его видела раньше, еще в прошлую луну. Острога, лук и копье... Это мой сон, -- поспешно сказала Талгук.

-- Чего молчала? -- укоризненно сказал муж.

-- А тебе все некогда и некогда. Не до разговору было, -- уклонилась Талгук от ответа, чувствуя, что муж наливается радостью.

-- Поешь щуки. Одну всего словил, -- оправдываясь, чтобы не обнаружить нахлынувшую нежность, попросил Касказик.

Настали дни, радостные и томительные. Касказик заблаговременно съездил в селение А-во за Псулк, женой Эмрайна, старейшего рода Авонгов: она должна помочь в родах и принять ребенка.

Талгук уже несколько лун не прикасалась к игле. А то, что сшила в дни беременности, распорола. И красивые, прочные мужние оленьи торбаза раепорола. И заплатку, которую наложила на халат, отодрала, и узлы всякие развязала -- чтобы роды легко прошли.

А у мужа свои дела. Он обошел путики [Путик -- охотничья тропа.], снял все петли, разрядил ловушки -- это чтобы пуповина не стянула шею ребенка. Затем в стороне от родового то-рафа срубил маленький шалаш, накрыл еловыми лапами, на землю положил ветки и сено.

Кажется, сделал все, чтобы роды прошли удачно. Нет, еще не все. Надо развязать ременные крепления у нарты, завязки на одежде и обуви, расплести косу...

Касказик уже несколько дней только и делал, что развязывал узлы, разнимал закрытые туески и берестяные коробы. Ну, теперь, кажется, все. И заботливый муж лениво ходил от нары к наре, зевая от тоскливого безделья. Или лежал на шкурах, предпринимая мучительные попытки припомнить, где еще прячется тот или иной узел.

Талгук до последнего дня рубила дрова и ходила к проруби за водой -- так советуют старые люди: беременной нужно двигаться.

Она и радовалась и страшилась. Радовалась, что в стойбище мужа станет одним человеком больше. Страшилась, потому что надо родить, и не просто родить -- мальчика. И еще боялась непогоды и сильных морозов: три дня, если родится мальчик, и четыре, если девочка, ей с ребенком предстоит пробыть в шалаше. Плохо рожать зимой, трудно рожать зимой. А попадется нерасторопная помощница, может и застыть ребенок и умереть...

Был ветреный день, когда Талгук поняла: пора в шалаш. Она накинула на себя второй, на собачьем меху, халат, надела лисий малахай, меховые рукавицы и, ничего не сказав, вышла из теплого уютного то-рафа. Вслед за нею поспешила Псулк, тихая, исполнительная.

В шалаше лежал, поблескивая лезвием, топор. Его положил, конечно, предусмотрительный Касказик. Топор отбросит злых кииров -- духов, которые только и ждут появления ребенка, чтобы забрать его душу. У дальней от входа стенки -- небольшая горка из елового лапника. У Талгук потеплело на душе, муж заботится, чтобы удобнее было ей рожать -- нужно опереться головой и руками об это возвышение, все легче будет.

Псулк обвязала живот роженице и сказала:

-- Только не стони и не кричи, когда ребенок начнет опускаться -- испугаешь, и он поднимется вверх, больше мучиться будешь.

Когда Талгук молилась об одном -- чтобы роды прошли удачно и чтобы ветер не перешел в пургу, донеслись скрип снега и голос мужа: "Все узлы, завязанные тобой, я развязал. Все вещи, которые я сделал раньше, разобрал на части; все вещи, которые я сделал позже, -- разобрал на части. Все разнял, все разобрал".

Сказав эти ободряющие слова, Касказик развел костер у входа в шалаш. Талгук была благодарна ему -- добрый, всегда сделает так, чтобы хорошо было.

Касказик подбросил в огонь лиственничные плахи, ушел в то-раф, чтобы не мешать жене и не навлечь злых духов...

Ждал Касказик долго, много раз выходил в снежную замять и уже опасался, не приключилась ли беда, когда сквозь темень и завывание ветра услышал крик ребенка. Муж Талгук и отец новорожденного подскочил к шалашу, у которого уже нарастал сугроб. Костер беспомощно и жалко боролся с пургой: над тлеющими углями взвивались не языки пламени -- плясали снежные вихри.

Псулк смогла сохранить огонь. Отошла от него лишь тогда, когда начались роды. С чувством благодарности к этой молчаливой и доброй женщине Касказик оживил костер, поставил со стороны ветра плахи так, что они нависли над огнем.

А ребенок все кричал и кричал. Крик приглушенный -- • это Псулк, приняв мокрого беспомощного человечка в заячью шкурку, быстро перевязала пуповину, отрезала, спрятала живой сверточек под одежду, прижала к голому телу, согревая своим теплом.

Касказика терзало желание знать, кого же принесла жена: сына? дочь? Псулк знала о мучениях мужчины и не заставила долго себя ждать.

-- Гость поехал на собаках, гость! -- произнесла она словно в никуда: соблюдала обычаи, нельзя женщине говорить с чужим мужчиной, смотреть ему в глаза. Да и сказать, что родился в Ке-во сын, значит выдать злым духам строго охраняемую тайну.

Счастью не было предела. Род Кевонгов увеличился! Род Кевонгов растет! Но тут же радость сменила озабоченность -- пурга. В шалаше уже намело снегу. Ребенку будет плохо. И Касказик решился на отчаянный шаг -- забрать и ребенка и мать в то-раф, в теплый родовой то-раф, где в очаге и день и ночь горит огонь. Жаркий, живой огонь. А дров много, еще с осени запасли.

-- В то-раф бы лучше, однако, -- сказал Касказик.

О, нет! Талгук -- любящая, верная жена. Она поступит так, чтобы в детей не вселились злые силы -- не болели чтобы. Злые духи охотятся за душами детей, надо строго соблюдать обычаи предков. Она не перешагнет сейчас порог то-рафа, иначе навлечет на род мужа болезни и мор. Пусть пройдут положенные три дня, Талгук примет ритуал очищения -- вот тогда вернется к людям, домашнему очагу.

-- В то-рафе бы лучше, однако, -- громко и повелительно повторил Касказик.

Правда, случалось, что в жестокие бураны некоторые женщины-роженицы убегали в то-раф. Им, неочищенным, отводили самое плохое место -- у порога или у ближнего края боковой нары. Духи не любят, когда переступают обычаи, поэтому-то в тех родах дети часто болеют, умирают.

Измученная родами женщина вдруг закричала:

-- Отстань!

И Касказик отстал. Но притащил сена и веток, утеплил шалаш. Из кольев, елового лапника и снега соорудил навес -- чтобы ветер не бил в щели. Притащил оленьи шкуры на постель и еще теплой одежды. И, решив, что сыну и женщинам не грозит теперь холодная смерть, стал готовить еду. Лишь к рассвету Талгук и Псулк поели горячей пищи и выпили чаю. Талгук же просила еще и еще налить ей.

Касказик не знал сна: присматривал за костром у шалаша, поддерживал огонь в то-рафе, кормил роженицу. И все дни дул ветер, переметал снег. Касказик и молил ветер, задабривая его ласковыми словами, и уговаривал, но тот был глух. Хозяин Ке-во уже намеревался стрелять [Раньше у нивхов во время большой и длительной пурги было принято "стрелять в ветер" -- пускать против ветра стрелу, и тогда якобы "убивали" ветер и на земле устанавливалась хорошая погода.] в ветер, но за хлопотами и заботами прошли сроки, и, когда наступил третий день, обиженный и рассерженный Касказик плюнул навстречу ветру:

-- Теперь хоть лопни -- зла мне уже не причинишь. Тьфу! -- еще раз плюнул.

Псулк сунула в костер заранее припасенный камень. У входа в шалаш лежала связка тальника -- она нарезала ее загодя. Теперь, сделав поперек ствола надрез, Псулк легко освободила его. от коры. И стала соскабливать ножом стружку. Тоненькая, белая, мягкая стружка, извиваясь, легко сходила со ствола. Целая гора стружки, на подушку хватило бы! Псулк разделила ее на две части. Выкатила из костра каленый камень и положила на стружку, а на камень еще набросала стружку и велела Талгук сесть на нее. Кислый дым, подхваченный ветром, сообщил хозяину стойбища Ке-во, -- началось окуривание роженицы.

...Настал очень важный миг. О, Касказик хорошо подготовился к нему. Поставил медный котел у порога, положил в него кремень. Широкую лопату принес в то-раф и поставил у боковой нары. Самое главное теперь -- отвлечь злых духов. Они, конечно, невидимые, толкутся у входа и в самом то-рафе, ждут ребенка, чтобы забрать его душу. И Касказик должен обмануть их. Он хорошо продумал, как это сделать: расщепил три тальниковых прута, вставил в расщеп распорки, воткнул прутья цельными концами в снег: один у порога, второй -- в шаге от первого, а третий -- еще дальше. Теперь пора идти за ребенком. Псулк завернула мальчонку в свежую заячью шкуру, которую нагрела сперва у огня, а сверху еще хорошо выделанная щенячья шкура. Только Псулк знает, как удалось ей сберечь ребенка. Подставляла к огню живот, к которому под одеждой был прижат живой сверток, и дыханием отогревала его, и делала все, чтобы самой не заснуть, и постоянно пила в большом обилии горячий чай -- чтобы согреться.

-- Х'ана! [Х'ана -- приблизительно означает: "давай" (пора, начнем).] -- крикнул Касказик.

Псулк быстро сунула сверток в расщеп. Отец принял его с другой стороны и выбил распорку -- прут сомкнулся. Так была закрыта дорога духу, который наверняка гнался уже за ребенком, как зверь за добычей. Пропустили ребенка и сквозь второй, и третий расщеп и тоже выбили распорки. Приняв сына, Касказик переступил порог, развернул шкуры-пеленки, опустил сына ножками в котел так, чтобы они коснулись дна. Теперь будут охранять сам кремень и его дух -- огонь. Теперь он защищен от бед и на воде -- под ногами его всегда будет твердь -- ведь у котла крепкое дно. А чтобы сбить с толку духов, которые могли проникнуть в то-раф, Касказик положил сына на лопату, набросал сверху мусора и прелого сена. Глядите, духи!! Во все глаза глядите! Это не ребенок -- разве положат ребенка на лопату, которой выгребают всякую нечисть? Это не ребенок, это мусор! Обыкновенный мусор. И чтобы убедились, что действительно нет здесь ребенка, Касказик сунул лопату под нары. Убирайтесь, духи. Убирайтесь из то-рафа, вам здесь делать нечего!

Касказик забрался на нары, отогнул постель у стены, раздвинул плахи и в образовавшуюся щель вытащил сына.

Талгук же вошла в то-раф позднее и одна -- пусть видят, пет у нее никакого ребенка.

И чтобы вконец обмануть духов, младенца назвали Ыкилак -- Плохой. А плохой никому не нужен, и дурной глаз обойдет его.

Удачно Касказик обвел духов. В детстве сын побаливал, но не столь опасно, чтобы бояться за его жизнь. Даже шамана ни разу не приходилось приглашать.

И вот теперь Ыкилак -- юноша!

Глава 16

В конце второго дня, пройдя мимо нескольких таежных стойбищ, люди Ке-во выплыли к местечку Чачфми. Крутая береговая терраса разрезана здесь родниковыми ручьями. Еловое темнолесье тянется большим массивом и уходит в глубь сопок. Противоположный берег Тыми, наоборот, низкий и покрыт мшистыми марями.

Кажется, ни один нивхский род не занимал этого урочища постоянно. Лишь в отдельные годы иные приезжали сюда на зиму, промышляли соболя и вновь возвращались на свои заливы -- поближе к морской рыбе и зверю. Иногда ороки, племя таежных оленеводов, в своих бесконечных блужданиях по тайге зацеплялись за это веселое местечко, пасли оленей и тоже срывались в другие нетоптаные урочища.

Касказик знал: от Чачфми до устья Тыми по воде -- неполный день хода. И было бы хорошо встретить здесь кого-нибудь, расспросить о людях Охотского побережья. И потому обрадовался, когда за поворотом увидел два крытых берестой островерхих чума. "Ороки", -- с облегчением подумал Касказик. Старик, хотя и шел на мир с родом Нгаксвонгов, опасался встретить кого-нибудь из них в стороне от людского глаза.

Ыкилак и Наукун никогда не уходили от своего стойбища так далеко и впервые видели жилище ороков. Ыкилаку издали даже показалось, что это не человечьи жилища, а кандаф -- жилье для собак. По прибрежной гальке разгуливала желтомастая собака -- по размерам и виду напоминающая нивхскую ездовую. Ее раньше заметили нартовые кобели и подняли лай. Желтомастая ответила громко, визгливо.

Из чума вышли женщины и кривоногий старик.

Старик спустился к воде, приветствовал приезжих по-орокски:

-- Сороде, сороде!

Узнав давнего знакомого, обрадовался.

-- Ты, однако, это! -- сказал по-нивхски, вконец изумив Ыкилака. Обнял Касказика, легонько похлопал по спине.

-- Давно не видались! Однако долго мы с тобой живем! Сыновья твои? Вон какие выросли! Последний раз виделись -- тот, старший, едва ходил. Меня не помнишь? -- обратился к Наукуну.

Наукун покачал головой.

-- Вот видишь, как долго не встречались?

-- А ты, Лука, куда уходил? -- осведомился Касказик.

-- Везде уже побывал. Но больше жил на самом севере, на Миф-тёнгр [Миф-тёнгр -- Голова земли, исконное, нивхское название полуострова Шмидта, северной оконечности Сахалина.]. Хорошие места, ягельные и зверя много. Но там теперь землю ковыряют, кровь земли льют, ягель портят. А те пастбища, что еще не сгубили, заняли пришлые -- эвенки, якуты... Мало им своей земли, что ли?..

"Сам приезжий, а местным считает себя", -- взревновал Касказик.

Узнав от отца, что орока зовут Лука Афанасьев, Ыкилак удивился. И отцу не без труда удалось объяснить сыну, что ороков не в столь отдаленное время русские попы обернули в свою веру и нарекли русскими именами. Но многие из них наряду с русскими имеют и свои имена. Луку Афанасьева обычно зовут Нгиндалай, или Нгинда-Собака. Оттого, что у него всегда водились собаки. Подохнет одна от старости или задерет медведь -- обзаводится новой. Собаки помогали таежнику: охраняли оленей от медведя и росомах. Касказик еще пояснил, что Нгиндалай-Лука сам называет себя ороком. Но он не орок. Эвенк, с материка. Породнился с орокским родом -- вот и считает себя ороком.

За чаем словоохотливый Нгиндалай разглагольствовал:

-- Ты совсем одиноко живешь. Совсем. Заперся в тайге -- ни к кому не ездишь, никого не зовешь к себе, -- качал Нгиндалай головой, то ли жалея, то ли осуждая.

Слова его заметно опечалили старого Кевонга, словно на больную мозоль наступил. Уж Нгиндалай-Лука знает, что заставило Касказика засесть в тайге. Не надо шутить над бедным человеком.

-- С той поры так и не вылазишь? -- сочувственно спросил Нгиндалай.

Касказик утвердительно мотнул головой.

-- А теперь куда держишь путь? Не за невестой ли -- вижу, с подарками?

-- Нет, не за невестой.

Касказик вздохнул. Нгиндалай понял, что опять задел за живое молчаливого нивха. И тогда решился выложить новость, что просилась на язык с самого начала встречи.

-- Нгакс-во сейчас большое стойбище. Нивхи там, русские.

-- Какие русские? Не те, что с Николаевска приезжают, купцы?

-- Не те. Свой купец объявился. Тимоша Пупок. Слыхал?

-- Нет, не слыхал. Как это "свой"?

-- Из местных. Сын каторжника. Купец не купец, но лавку имеет.

-- Не слыхал. Не слыхал. А давно это... Нгакс-во стало большим стойбищем?

-- Как Тимоша построил лавку. Ань семнадцать, однако, прошло.

-- Нет, не слыхал...

Касказик задумался, не зная еще, как отнестись к такой вести.

-- А люди рода Нгаксвонгов... Как они позволили? Ведь их родовое стойбище заняли другие?

-- А Пупок и не спрашивал позволения. Место ему понравилось: тихая бухта, устье большой нерестовой реки. Нивхи вокруг опять же. А Нгаксвонги... их теперь вроде и не осталось.

-- Как это не "осталось"?

-- А так, не осталось. Рода не осталось.

-- Что же случилось такое?

Касказику не верилось, чтобы род Нгаксвонгов, который славен добытчиками, мог исчезнуть.

-- А ты правду говоришь? Может, о другом роде речь ведешь?

-- Правду говорю, правду.

Глаза оленевода были грустны. Да и предмет разговора не допускал шуток. Весть поразила Касказика так, что он не мог вымолвить ни слова. Сводило челюсти, и вместо слов из нераскрытого рта вырывалось что-то похожее на стон.

Сыновья и оленевод недоуменно взглянули на Касказика. Наукун не мог понять, что так взволновало отца. Казалось бы, надо радоваться -- теперь у Кевонгов нет врагов. Но отец произнес:

-- Наш ум был короче рукоятки ножа. Наши головы не знали боли, мы не мучили их думами: споры решали быстро -- ударом копья. Пролили кровь, словно ее не жалко, словно ее, как воды в море. И Курнг наказал, никого не обошел: и нас, и их.

Лука негромко, с хрипотцой, сказал:

-- Они не умерли от старости. Они не умерли от болезни. Они погибли. И погибли не в битве за свой род...

-- На весенней охоте во льдах?

-- Нет, не на охоте. Когда появились купцы, люди Нгакс-во выстругали просторные лодки. И не для того чтобы взять больше нерпы -- промысел этот они бросили. Построили большие лодки, чтобы набрать на борт больше товару. Тем они и жили, что перевозили купцам товары.

-- Бросили нерпичий промысел? -- Касказик был несказанно удивлен: как же так жить, только товары перевозить?

-- А они уже не живут, -- спокойно сказал Лука, -- был шторм. Большой шторм. Люди отказывались выйти в залив, но Тимоша заставил. Обещал хорошо заплатить -- те и вышли. На двух лодках вышли. Даже брата своего меньшого не пожалел купец. Так и погибли.

-- Весь род погиб?

-- Весь. Кажется, весь. -- Нгиндалай-Лука сморщил лоб, напряг память. -- Кажется... Постой. А Ньолгун -- из их рода? -- Он обернулся к Касказику.

Ыкилак вскинул голову, второй раз слышал он это имя. Первый раз от Ланьгук там, у Вороньей ели.

-- Не знаю, -- пожал плечами Касказик. -- Я знал всех взрослых Нгаксвонгов. А детей не помню.

-- Ньолгун из Нгаксвонгов, -- сказал Лука. -- Теперь я вспомнил: они из Нгаксвонгов, -- твердо повторил он.

-- Только один и остался? -- встрял в беседу Наукун.

-- Один.

-- Тогда зачем идти с миром -- ведь мириться-то не с кем? -- сказал Наукун. Он быстро оценил обстановку: "И мне останется на выкуп".

-- Заткнись! -- вскипел Касказик. -- Ублюдок! Один человек -- тебе не человек? Пока жив хоть один человек, род его живет!

Снаружи послышался звон боталов.

-- Сыновья мои. Оленей привели, -- Лука встал. -- Собираемся тоже в Нгакс-во. Тимоша обещал привезти товары. Ты по реке, а я напрямик через сопки. Но ты ненамного отстанешь, может, на полдня всего.

Глава 17

Привычная для нивхов морского побережья двухпарусная шхуна, словно чайка, лихо проскочила устьевые белопенные бары, вошла в лагуну и, умело используя постоянный напор Тланги-ла [Тланги-ла -- "олений ветер", юго-восточный морской ветер, обычно сильный и холодный.], медленно пошла против течения. Босоногие нетерпеливые ребятишки убежали далеко от стойбища и у пролива встретили белоснежное судно. Они кричали, размахивали руками, прыгали. "Радуются. Дикари есть дикари. Тимоша сдерет с них последнюю шкуру, а они радуются", -- мрачнел молодой якут. Он видел: купчика на этом берегу ждут.

Длинная и узкая, словно палец, песчаная коса защищала от морского прибоя неширокий залив, где только рябь и мелкие всплески оживляли пустынную гладь. Но залив казался пустынным лишь поначалу. Чочуна присмотрелся и заметил на ее воде какие-то черные кругляши. Сперва принял их за обгорелые куски дерева. Но кругляши то исчезали в глубине, то всплывали и двигались не только по течению, но и против. "Нерпы!" -- сообразил Чочуна. Он видел их в Амурском лимане. В море же якута свалила качка и двое суток он ничего не видел и не слышал. И только удивился, как это русских не брала эта проклятая, выворачивающая все нутро тягучая качка.

Нерпы в заливе много. Темноголовые с белыми и черными пятнами, они с любопытством рассматривали проходящее судно, без страха подплывали близко и, нырнув, вновь появлялись чуть дальше или с другого борта. Огромные белоснежные чайки степенно кружили над фарватером, высматривая добычу -- селедку, корюшку и прочую рыбью мелочь.

Быстроногие мальчишки обогнали шхуну и принесли в стойбище весть: на судне, кроме Пупков, еще человек, обличьем смахивает на нивха. "Нанайца или амурского нивха наняли в помощники", -- решили в Нгакс-во.

А Чочуна тем временем озирал берега столь далекой от Якутии земли. Песчаная коса невысокими дюнами, по бокам К ним прицепились низкорослые кустарники. Длинная и ровная коса у основания разбита буграми, бугры переходят в лесистые сопки, обрамляющие залив с другой стороны. В глубине его широкая низинная полоса, разрезанная в нескольких местах зеркальными плесами, над которыми висит белесый пар -- видимо, устье реки. Стойбище раскинулось у основания косы. Странные дома -- не то рубленые, не то сложенные из жердей. По форме они четырехугольные, без труб. И крыш вроде нет. Окна маленькие -- едва кулак проскочит, без стекол. Ниже домов, у кромки воды -- вешала. Их много. На них стройными рядами висит распластанная рыба. Ее так много, что она загородила собой стойбище, и дома виднеются лишь в просветах между вешалами.

У каждого дома, слева или справа, высятся похожие на чумы сооружения. "Эвенки?" -- обрадованно забилось сердце.

Привязанные к поперечным жердям-перекладинам, рвались с цепи огромные псы. "Собачье жилье", -- догадался Чочуна.

Неизвестная земля... Незнакомый народ. Как удастся сойтись с этими людьми?

Среди встречающих отдельной группой стояли люди в меховой одежде. И когда за толпой Чочуна увидел рогатые оленьи головы, обрадовался, словно родственникам, от которых уезжал так далеко. Эвенки? Якуты?

Несколько в стороне от нивхских жилищ две приземистые, с просторными дворами рубленые избы. "Русские везде остаются русскими: дома у них всегда прочные, хозяйство -- крепкое", -- не то с уважением, не то с тоской подумал якут.

Три русские бабы, дебелые, розовощекие и улыбающиеся, вышли наперед, полезли в воду, высоко задрав сарафаны и оголив полные, белые ноги. И тут в один миг странные нивхи с их добродушными лицами и могучими собаками, оленеводы с их рогатыми друзьями, песчаный берег с буграми и кустарниками, низкое небо с плотными черными тучами -- все исчезло. И только женские ноги, невыносимо белые, казалось, заполнили весь мир.

-- Тимошенька, ты мой родненький! -- Певучий ласковый женский голос. Чочуна зашатался, его словно толкнуло что-то в сторону.

-- Укачало человека, -- посочувствовал Тимоша и тут же добавил: -- Море -- оно тебе не Якутия.

...К удивлению Чочуны, Тимоша оставил весь груз на шхуне. Только поглядел на небо, определил ветер, вытащил якорь на берег, закрепил между корнями гигантского тополя, выброшенного бурей к подножьям песчаных бугров. Чочуна сказал все же:

-- Надо выгрузить, наверно?

-- Зачем? Сегодня отдыхаем. Завтра выгрузим, -- сказал Тимоша таким тоном, что стало понятно: на этом побережье чужое не трогают.

-- Идем, -- позвал Тимоша, -- а то бабы заждались.

Чочуна нерешительно топтался. Тимоша-то, конечно, хорошо усвоил здешние нравы. И если уж оставил все добро без надзора -- значит, останется в целости, никто не тронет. И тем не менее он пребывал в нерешительности.

Тимоша взвалил на плечи тяжелый куль -- наверно, с гостинцами.

-- Ну, чего стоишь? -- Тимоша полуобернулся.

-- Я зайду к тебе, -- поспешно пообещал Чочуна. -- Познакомлюсь с людьми и приду.

-- Как хочешь. Хозяин-барин, -- и, разгребая большими сапогами воду, Тимоша пошел к берегу навстречу визжащим от радости женщинам.

Глава XVIII

Но Чочуна так и не попал к Тимоше. Замученный дорогой и опасениями -- не ровен час: эти дикари растащат все -- остался у костра, раскинутого на берегу оленными людьми. А коль костер и люди у костра -- запах жареного мяса поплыл окрест.

На огонек подходили степенные нивхи -- разузнать, что за человек, схожий с ними по виду, объявился на побережье. Они без стеснения рассматривали якута. Чочуне как-то нехорошо стало под их прямыми, добродушными взглядами. "Словно зверь невиданный. Дикари". Нивхи же, изучив лицо приезжего, нашли, что он совсем не похож на них. Глаза большие -- чуть поуже, чем у русских, нос крупный, тоже не нивхский. И цвет лица светлый. Только волосы черные и прямые, как у них... Нет, не нашли нивхи в лице Чочуны привычной мягкости очертаний.

Удовлетворив любопытство, они разошлись по своим странным домам. Забот всем хватает: завтра Тимоша будет раздавать товары...

Оленные люди оказались ороками. Чочуна слышал о такой маленькой народности, язык который близок к гольдскому и отдаленно созвучен с тунгусским. Ороки раскинули костер неподалеку от избы молодого, крепкого нивха. Этот нивх с тугой, толстой косой раза два выходил из своего полузасыпанного землей рубленого жилища и обращался к орокам по-нивхски, похоже, приглашал к себе. Ороки что-то отвечали, и нивх исчезал в черном провале низких открытых дверей.

Изба молодого нивха отличалась от других жилищ. Те большие, сложены из толстых жердей, стены покатые, без чердачного перекрытия, с дымовым отверстием в засыпанном землей потолке. Окон нет -- лишь маленькие дырки в стене. А у него изба рублена, как у русских. Только маленькая она, с маленькими окнами, словно зимовье таежных охотников.

Чочуна знал тунгусский и спросил старшего орока:

-- Ты человек какого рода?

Лука-Нгиндалай от изумления вздернул бороденку.

-- Назвался ведь якутом!

-- Мы жили с тунгусами в одном селе. Так какого же ты рода?

-- Из рода Высоконогого Оленя.

-- Где живет твой род?

Нгиндалай, прищурясь, взглянул на якута, словно прикидывал, стоит ли связываться с этим пришельцем. Покрутил в руках вертел с обжаренным мясом и сказал что-то по-орокски. Молодые ороки вытащили из ножен узкие ножи, пододвинулись к костру.

Чочуна поднялся на шхуну, достал початую бутылку спирта. Ороки, увидев бутылку с огненной жидкостью, оживились...

Сухой плавник -- добрые дрова. Костер горел размеренно, без вспышек, отдавая большой жар. Подвыпивший Лука-Нгиндалай поведал о себе человеку из далекой Якутии.

Лука -- не орок. Он шилкинский эвенк. Еще в юности был наслышан о какой-то земле гиллы [Гиллы -- так ороки и нанайцы называют нивхов.], что лежит далеко на востоке прямо посреди моря. Говорили: та земля покрыта нехоженой тайгой, соболей в лесах -- хоть палкой бей. Несколько отчаянных смельчаков из соседних урочищ уже хаживали на ту землю. Уходили надолго. Не охота отнимала у них время -- дорога. Дорога дальняя, опасная. Зиму-две ждали их в стойбище. И они возвращались. Полные мешки соболя привозили с собой.

Отец умер рано, завещал детям стадо в двадцать оленей и русскую христианскую веру, от которой остались лишь имена да нательные железные кресты.

Прошли долгие годы после смерти отца. Уже седина появилась на голове старших сыновей, да и стать не та, и походка не столь стремительная, а их дети уже помогали пасти оленей. И, наверно, братья не решились бы тронуться с родовых земель, так и жили бы, пасли свое стадо и ловили пушного зверя, поредевшего, правда, в последние годы. Но вслед за новой верой в урочище Шилки пришла дорога -- железная. Она разрезала тайгу и сопки, разогнала зверя. А в один из зимних дней, когда олени переходили путь, поезд задавил больше половины стада. Тогда и решили старшие братья податься на землю гиллы. Жены и дети, сестра и младшие братья наказали вернуться весной сразу после промысла. И в конце лета два брата на шести ездовых оленях тронулись в дальний путь по тропе отчаянных и рисковых смельчаков.

...Осенью по чернотропу объехали они много урочищ и добыли более сотни соболей -- намного больше, чем пешие охотники -- нивхи. Когда же тайга побелела от снега, эвенки пристали к нивхским охотникам, у которых имелся балаган в верховьях одной из нерестовых рек. Было темно, но тепло. И удивились эвенки еще вот чему: нивхи никак не проявляли недовольства тем, что пришлые охотятся в их угодьях. Напротив, все сделали, чтобы незваных гостей не обошла удача. Показали места, излюбленные соболями. Отдали свои широкие лыжи, подшитые нерпой. И радовались каждому их успеху. Странные люди, эти нивхи.

В феврале нивхи подняли силки на деревья -- закончили сезон зимней охоты -- и распадками спустились к стойбищу Ке-во. Эвенки следовали за ними на лыжах, которые смастерили между делом в дни буранов. За собой эвенки вели оленей. Братья были довольны: добыли двести семнадцать шкурок. Их ждали благополучие и почет среди сородичей, к которым они вскоре вернутся.

Погостили у приветливых людей рода Кевонгов, соорудили себе нарты и подались в Нгакс-во, чтобы продать часть соболей русскому купцу.

Вечером после торгов кому-то из жителей стойбища вдруг захотелось посмотреть гонку на оленях. Подвыпившему Луке и его брату эта просьба польстила. Уж кто-кто, а эвенки, оленные люди, умеют ездить на оленях. Взлетели братья на неоседланных оленей -- к чему седла таким ездокам! Седла -- удел стариков и начинающих наездников. С криком погнали оленей. Стойбище зашевелилось, зашумело. Со всех сторон доносились возгласы восхищения и остервенелый лай нартовых псов, привязанных к жердям и кольям. Кажется, давно Лука не ездил так красиво: ноги выброшены вперед и хлестко бьют оленя по груди, корпус наклонен, а доха, как крылья орла, взметнулась за спиной.

Проехали эвенки по реке в одну сторону, повернули оленей. Назад в стойбище. А собаки вновь подняли гвалт. И тут чей-то черный пес сорвался с привязи, бросился на оленя и... Лука с большим трудом вылез из сугроба. Огляделся. Где же олень? А олень уже несся далеко за стойбищем. За ним след в след летел огромный пес, к которому присоединились еще несколько. Лука схватил палку и припустился что есть силы, но куда там. С каждым шагом он отставал. Мимо промчался брат. Но оленю с наездником на спине не угнаться за собаками. И брат видел, как далеко впереди псы нагнали ездового.

Застрял Лука на острове. Брат один отвез мешки с пушниной в Николаевск -- там меха ценились дороже. Договорились, купит он пару оленей и вернется за Лукой. Но шли дни -- брат не являлся. Уж лед на реке заторопился и задвигался -- а брата нет и нет. "Наверно, ушел на Шилку. Вернется осенью", -- думал Лука. Но прошло лето, прошла осень, настала зима. Появились на острове другие эвенки с материка, но брата все нет как нет. Лука подстерегал каждого приезжего: эвенка ли, нивха ли, русского -- расспрашивал о брате. Описывал приметы, но ничего утешительного в ответ не услышал. Вот так и остался Лука па нивхской земле. Нивхи же свято соблюдали обычаи, кормили загостившегося иноплеменника. Тот как мог участвовал в жизни их стойбища: дрова рубил, ходил на охоту, рыбачил.

Как-то Лука чинил прошлогодние лыжи. Было солнечно и тихо, морозец нерезкий, приятный, бодрящий. И тут почудился подзабытый уже, родной с детства звон. Звон повторился. На этот раз отчетливей. Лука замер и опять услышал: "Бол-бол-бол..." "Неужто звон боталов?" -- эвенк поднял голову. В стороне от стойбища (чтобы не дразнить собак) проходило стадо оленей. Впереди наездник в дохе, в островерхой меховой шапке -- совсем эвенк. Всякие предположения нахлынули на Луку. Может, брат уговорил шилкинских, те согласились покинуть оскудевшие места и переехали на остров? Лука отбросил лыжи и, задыхаясь от волнения, побежал по некрепкой целине, проваливаясь по колено. Он бежал, бежал, бежал... А стадо, не убыстряя своего движения, спокойно удалялось. "Э-э, э-э-э!" -- кричал Лука, размахивая шапкой. Пастух, замыкавший караван, остановил оленей. Вся поза пастуха выражала недоумение. Что надо этому человеку? Может, не в своем уме он? А Лука бежал. Он боялся: вдруг пастух ударит оленей и помчится вслед стаду. И тогда... Лука не знал, что будет "тогда". Знал одно: он должен догнать пастуха, расспросить его.

И Лука нагнал. Порывисто и резко схватил за уздечку.

-- Что вы за люди? -- задыхаясь спросил Лука. Пастух, совсем еще юноша, непонимающе качнул головой. Тогда Лука сказал по-русски: -- Твой Амур ходи сюда? -- и жестом помог: показал рукой сперва вдаль, потом ткнул себе под ноги.

Лицо пастуха смягчилось, исчезла настороженность.

-- Твой... эвенк? Орочон? -- вопрошал наездник.

-- Эвенк, -- отвечал Лука. -- Мой эвенк, мой эвенк.

-- Как твой сюда попади? -- удивился пастух.

-- Мой... мой... -- Лука подбирал слова, но видел, не удастся им объясниться на русском. Пастух, очевидно, тоже это понял. Он сказал:

-- Твой -- эвенк. Сапсем хоросо.

Потом указал рукой на стойбище:

-- Ходи туда. Мой скор туда ходи будет.

Ударил ногами в бок оленю, пустился вслед за удалявшимся стадом. А Лука стоял, обескураженный, не понимая, почему пастух отвязался от него. Ведь он хотел... А что он хотел? Что? Лука повернулся и медленно поплелся назад, как-то машинально ступая в свой след.

Он вновь занялся лыжами, но то и дело вскидывал голову, взглядывая на синеющую борозду -- след оленьего стада. И тут заметил, два наездника лихим аллюром выскочили из-за поворота. У заднего на поводу мчался еще один олень...

-- Это были они, -- Лука кивнул головой в ту сторону, где сидели молодые ороки.

Эвенк насыпал в трубку крошеный табак, прижал большим пальцем, задымил.

-- Это были они, мои спасители и мои дети.

Чочуна недоуменно вскинул глаза.

-- Да, да, мои дети, -- подтвердил Лука. -- Сперва они взяли меня в свой род, кормили и одевали, как родственника. А когда умер их отец -- он был совсем немощный, -- я стал отцом юношей, принял их язык и веру... Теперь они считают меня своим, ороком.

"Ишь, какой ловкий! -- то был нищий и бездомный, а теперь он -- отец этих взрослых ороков и хозяин их стада. Нашелся папаша!"

А Лука продолжал спокойно, негромко:

-- На Шилке у моих орокских детей есть братья -- эвенки. Их дядя -- мой старший брат, -- однако, удачно вернулся домой. Привез и моим детям много соболей. И дети позабыли голод и болезни. Но что-то долго не возвращается дядя моих сыновей. Если нынче не появится, я поеду на Шилку. С моими здешними сыновьями поеду. За их братьями и сестрами.

Чочуна был изумлен. Как по русской поговорке: не было ни гроша, да вдруг алтын.

Костер неслышно угасал. Плавник на глазах истончался, и лишь пепел -- ветра совсем не было -- сизыми перистыми полосками перечеркивал кострище.

...Чочуна рывком поднял голову. Вокруг шевелились люди, переносили груз, сваливали неподалеку от лежавшего у костра якута.

Тимоша, засучив рукава, с каким-то нивхом выбирал из трюма тюки, подавал стоявшим на палубе. Те в свою очередь перекидывали груз на плечи жителей стойбища.

С удивлением Чочуна заметил: весь его небольшой груз выбран из шхуны и аккуратно уложен горкой. Поначалу якута так и подмывало проверить, все ли в целости, но усилием воли он взял себя в руки и тоже стал помогать.

После выгрузки Тимоша открыл свою лавчонку -- небольшой дощатый сарайчик. Чочуна еще вчера приметил его. Никогда бы не подумал, чтобы хоть мало-мальски благоразумный человек держал товары в таком ненадежном помещении. Ну и порядки!

Сперва в ход пошла водка. И когда народ стал нетверд на ногах и словоохотлив, Тимоша начал торги. У нивхов не было ничего ценного, кроме кеты, которой они расплачивались за прежние долги, и Тимоша только успевал заносить их имена в долговую книгу. Лишь у Луки с сыновьями оказалась пушнина -- немного соболей. Запасливые таежники придержали их во время весенних торгов, чтобы потом было на что выменять табаку, чаю и муки. Но тут Тимоша окончательно сразил якута: драл с опьяневших оленеводов три, а то и четыре цены! Захмелевшие таежники требовали в счет будущей пушнины водку, продукты и холст на палатку. Тимоша наотрез отказал. "Гиляк -- он народ привязанный, а эти бродяги -- не угонишься за ними в тайге", -- объяснял он Чочуне.

Глава 19

Над устьем реки, где столкнулись теплая речная и холодная морская вода, нестойкий туман. Едва лодки Кевонгов выбрались из него, Касказик заметил белое судно. Оно отчетливо выделялось на темном фоне стойбища. Такого большого судна Касказик никогда не видал. Судно имело высокие борта, а длина его раза в два превосходила длину шестивесельной лодки-долбленки.

Стойбище Нгакс-во сильно разрослось. Раньше в нем стояло восемь ке-рафов -- летних жилищ, теперь их, пожалуй, более двадцати. Поставлены они прочно, утеплены корьем и землей, и в них, как видно, живут и зимой. Значит, не все здешние на зиму перекочевывают на противоположный, "материковый", берег залива, где в густолесье еще их предками воздвигнуты теплые то-рафы.

Кевонги подъезжали к берегу. У Касказика теперь лишь одна забота -- как в таком большом стойбище отыскать родовой ке-раф Нгаксвонгов.

Жители Нгакс-во давно заметили лодки, приближающиеся со стороны Тыми. Они вышли на берег, расселись на прибрежных буграх и переговаривались, гадая, что это за люди едут к ним. Лодки подошли уже близко, и жители Нгакс-во стали спускаться к воде. Но встретить гостей им не пришлось. Они увидели, как Пупок влетел в избушку Ньолгуна. Люди услышали сперва ругань и крики. Потом низкая дверь, прилаженная к косяку лахтачьей кожей, дернулась, и двое -- Тимоша Пупок и Ньолгун, -- сцепившись, вывалились из избы. Ньолгун, заикаясь от возбуждения, твердил: "Ты мне пустую бочку давал -- бери свою пустую бочку. А за муку я соболь давал".

Разгневанный Тимоша схватил подвернувшуюся под руку палку и со всего маху ударил нивха. Ньолгун, сам крепкий и не малый ростом, молча сносил побои. Но терпению его пришел конец: он плюнул в лицо Тимоше. Пупок на какое-то время замер, опустив руку с палкой, -- будто осмысливал происшедшее. Потом бросился было за нивхом, но тот уже отошел на почтительное расстояние и продолжал уходить по твердому, накатанному прибоем берегу залива.

Озверевший Тимоша вбежал в избу, выскочил оттуда со связкой соболей. И нет, не успокоился купец. Вытащил спички и трясущимися руками поджег избушку. Крытую корьем лачугу огонь охватил мгновенно, и горела она ярко и быстро. Тысячеязыковое пламя бесилось над оголившимися балками, прыгало и взлетало, будто хотело покинуть жилье несчастного нивха, но балки и лиственничные стены цепко удерживали огонь, обугливались, истончались и рушились к ногам притихшей в страхе толпы. И лишь Ольга, младшая сестра Тимоши, бегала вокруг догоравшей лачуги и причитала:

-- Люди! Люди! Что же вы смотрите!

Потом схватила головешку и с растрепанными волосами подскочила к избе старшего Пупка. Дуня, дородная баба, жена Тимоши, вырвала у нее головешку, при этом обожгла пальцы, и, морщась от боли, крикнула:

-- Вот дура-то, свое спалить хочешь.

Глава 20

Несмотря на уговор, Чочуна не пошел к Тимоше. "Такой же узкоглазый, как гиляк, потому и жалеет их", -- объяснил сам себе Пупок и, закрыв лавку, исчез в избе.

После его ухода притихшие нивхи и ороки несколько оживились. Но они то и дело поглядывали на покрытые пеплом угли -- все, что осталось от дома Ньолгуна, -- и тогда в глазах их вновь вспыхивал страх.

Ньолгун весь день просидел на черных головешках, уперев локти в колени и опустив голову. Жители стойбища сочувствовали, но благоразумно не приставали -- чем могли они помочь, разве только впустить к себе "ожить, пока вновь не поставит хижину.

Вечером Чочуна подошел к Ньолгуну. Он сумел разговорить убитого горем человека. Еще весной Тимоша раздал голодающим нивхам подопрелую муку в счет будущего улова. Ньолгун отдал тогда за кулек муки двух отличных соболей. Остальную пушнину оставил себе -- собирался жениться. В начале лета Тимоша развез по стойбищам бочки, наказал всем, чтобы рыбу заготовляли только для него. Другой купец -- Иванов -- летом промышлял севернее "владений" Пупка. Узнав о поездке Тимоши в Николаевск, он совершил быстрый рейд на юг. И Ньолгун, которому нужны были деньги для подарков, продал Иванову брюшки и еще два длинных шеста копченой кеты.

-- Теперь все пропало, -- горевал Ньолгун. И Чочуна поймал себя на том, что ему жалко гиляка. Но тут же отогнал жалость подальше от сердца, спросил, стараясь придать голосу мягкость:

-- Что "пропало"?

Ньолгун, то ли в силу нивхской доверчивости, то ли надеясь найти хоть в этом иноземце защиту, рассказал подробно о своей беде.

Нивхи берут жен из других родов. Мать Ньолгуна из А-во, что на берегу большой реки Тыми. В том стойбище у Хиркуна, хорошего добытчика, подрастает Ланьгук.

Ньолгун последние годы каждую зиму наезжал в А-во, привозил гостинцы, цветной материал -- женщинам, прочные нити для сетей, табак, чай и водку -- мужчинам. Авонги принимали гостинцы. Старейший рода Эмрайн молча пил чай, молча курил, молча обдумывал свою думу.

В прошлую зиму, когда Ньолгун после удачной осенней охоты привез богатые дары, Эмрайн сказал: "До времени, когда дочь сможет покинуть стойбище отца-матери, ползимы, весна, лето, осень и еще ползимы". Ньолгун счел его слова обещанием. Верным и надежным. Теперь только и живет тем, что собирает выкуп. И вот, когда подготовился к главной зиме, когда у него уже и меха были... Что сейчас делить, как дальше быть? Ланьгук заберут другие, уведут из-под носа...

-- Не убивайся, -- сказал Чочуна, твердо глядя в глаза. -- Сколько тебе лет?

-- Не знаю. -- Потом задумался. -- Мне было столько, сколько вон тому мальчику, сыну погибшего моего дяди. -- Ньолгун показал рукой на мальчишку в рваной одежде. Стесняясь взрослых, тот делал вид, что играет с огромной, похожей на медведя, нартовой собакой, а сам то и дело бросал исподлобья то ли любопытствующий, то ли голодный взгляд. -- Тогда осенью в шторм выбросило кита. Нивхи радовались: Тол-ызнг, хозяин моря, милостью своей дал им и собакам их пищу. Через одно лето я узнал: в роду старого Эмрайна родилась девочка Ланьгук. На третью весну она тяжело заболела -- вся кожа покрылась красной сыпью. Через четыре зимы весной мой отец и его братья вместе с меньшим братом Тимоши погибли на воде -- перевозили груз Пупка.

Два лета еще прошло. Наступила штормовая осень. У многих нивхов сети порвало. И зимой был голод. В осень Большого шторма я ушел в верховья нерестовой речки и нашел там удачу, заготовил юколу из нерестовой кеты. Юкола, правда, сухая, как палка, но в голод и она пища. Я имел силы и мог ставить ловушки. В ту зиму Тимоша совсем плохим человеком стал. Голодные отдавали ему за куль муки десять, а то и двенадцать соболей. Я подождал. И когда ни у кого не осталось соболей, показал своих. У Тимоши глаза на лоб полезли, аж подпрыгнул. Тут уже я цену называл. Хорошо торговал. Вот тогда-то я приехал в род Авонгов, чтобы посмотреть Ланьгук. Она уже была подросток. Очень красивая. Оставил им муки, риса, сахару, чаю и табаку -- месяца на два, не меньше.

С той поры каждую зиму наезжаю в стойбище А-во. В прошлую зиму был четвертый раз.

Ньолгун говорил негромко, почти не меняясь в лице, лишь иногда останавливаясь, чтобы вспомнить то или иное событие. И тогда на его гладком лбу обозначались две-три еле заметные бороздки. Закончив, он обратился к собеседнику:

-- Ну так сколько же мне лет?

Чочуна, не проронивший ни звука, словно очнулся. Ну и счет у этих гиляков! Любопытный счет. Теперь Чочуна почти все знал о Ньолгуне. Шустрый парень. Далеко пойдет. А Пупки -- живодеры, хуже волков.

-- Сколько мне лет, спрашиваю? -- повторил Ньолгун.

-- Ты так долго говорил, что я сбился со счета.

-- Вот видишь! -- с важностью сказал Ньолгун. -- Ты сбился со счета, потому что я долго говорил. А долго я говорил, потому что мне немало лет.

-- Около тридцати есть?

-- Не знаю, -- ответил нивх. Потом возмутился. -- Зачем "около", когда можно точно! Ты же умеешь считать? Тогда загибай пальцы, а я буду говорить. Значит так, выбросило кита -- мне было столько, сколько вон тому мальчику, который уже не трогает собаку, а копается в пепелище, на второе лето родилась Ланьгук, на третью весну Ланьгук болела тяжелой болезнью; через четыре зимы весной погиб мой род; в то лето родился мальчик. Прошло еще два лета, и зимой наступил большой голод, и в ту зиму я ездил смотреть Ланьгук. С той поры я каждую зиму езжу в А-во. В прошлую зиму был четвертый раз. Сосчитал? Сколько получилось?

-- Шестнадцать или пятнадцать... без мальчика, -- сказал неуверенно якут.

-- А мальчику?

-- А мальчику семь лет.

-- Сколько же мне? -- нетерпеливо требовал Ньолгун.

-- Тебе... тебе... двадцать три года.

-- А тебе сколько?

-- Двадцать.

-- Вот видишь! -- торжествовал нивх. -- Я старше тебя! -- Ньолгун смотрел вызывающе.

Чочуне не понравилось это. "Голодранец, а еще так смотрит!" -- с неприязнью подумал он. Но и на этот раз Чочуна овладел собой и сказал только:

-- Не горюй, друг, человеком будешь. Твой дом сгорел -- новый будет. И выкуп соберешь. Богатый выкуп соберешь... Тебя будут уважать. И бояться будут.

Ньолгуну понравилась речь якута. Он заискивающе посмотрел ему в глаза и, не очень веря в услышанное, спросил:

-- Ты правду говоришь?

"Вот так! Всегда так будет!" -- в глазах якута мелькнул желтый огонь. Нивх встрепенулся, но Чочуна сказал мягко:

-- Я помогу тебе. Я сделаю тебя богатым. Тебя никто больше пальцем не тронет. Тебя будут бояться.

Чочуна вытащил из чехла поблескивающее воронью ружье, подал Ньолгуну:

-- Возьми. Это ружье сделает тебя сильным.

Ньолгун упал на колени, пытаясь поцеловать ноги якуту. "Вот так всегда и будет!" -- твердо сказал вполголоса якут.

Ньолгун поднялся, схватил ружье, засуетился, не зная, куда девать бесценный подарок, который сделает его могущественным, возвысит над людьми. Он сунул ложе под мышку, крепко прижал локтем, огляделся. Стоящие поблизости нивхи и ороки молча наблюдали за происходящим. На их глазах большое несчастье оборачивалось для потомка вымирающего рода Нгаксвонгов внезапным счастьем.

Чочуна в это время скликал мальчишек, которые, словно пугливые щенки, то приближались, то прятались за спинами взрослых.

-- Иди сюда. Иди сюда, -- звал Чочуна. Но ребятишки не понимали чужого языка. Маленький оборванец, который, сам того не зная, помог определить возраст Ньолгуна, стоял ближе всех. Ньолгун и сказал ему по-своему:

-- Мылгун, подойди. К этому большому начальнику подойди. Он хороший, жалеет нивхов.

Мальчик нерешительно топтался, звучно шмыгал носом, пытаясь скрыть страх и смущение. Но когда Чочуна вытащил из мешка крупный, с кулак, кусок сахара, вприпрыжку помчался к нему. Рваные штанины хлопали по грязным босым ногам. Мальчик торопливо вырвал белоснежное редкое лакомство, словно боялся, что кто-то другой овладеет им. Чо" чуна подозвал мальчишек, которые оказались рядом, дал по куску сахара. Заметил: больные с похмелья ороки смотрят на него со странным детским ожиданием. Неприязненно поджал губы, отвернулся.

Чочуна размышлял некоторое время, как дальше поступить. Он знал, наступил случай, когда нужно действовать.

Чочуна оглянулся через плечо -- оленпые люди с кислыми физиономиями мучились в нетерпеливом ожидании.

У Луки на шее под расстегнутой серой грязной рубашкой виднелась тонкая веревочка. Еще вчера Чочуна обратил на это внимание, но не придал значения. Шпагатик охватывал шею и сходился на груди. Он был темный, пропитан жиром и потом.

Чочуна осторожно протянул руку, двумя пальцами тихонько потянул шпагатик. Из-под рубашки, словно зверек из норы, выскочил маленький металлический крестик.

-- Крест. Крест. Я Лука Афанасьев. Лука, -- со значением говорил Нгиндалай. Эвенк разговаривал с якутом на языке символов. А это означало: "У меня не эвенкийское имя, хотя я настоящий эвенк. Мы, эвенки, крещеные. Мы тоже дети великого русского царя".

Чочуна оглядел щупленькую, неказистую фигурку хозяина маленького рода таежных бродяг, сказал:

-- Все люди -- братья!

-- Братья! Братья! -- охотно подтвердили ороки.

-- Подойдите ко мне, братья!

Якут выхватил из мешка красивые бутылки, поблескивавшие на солнце.

-- Подходите все! Все подходите! -- Чочуна взмахивал руками, словно хотел обнять все стойбище.

Сначала подошли степенные нивхские старики и полные достоинства мужчины-добытчики. Юноши почтительно держались поодаль.

Степенности у нивхов хватило на глоток водки. Старики велели юношам принести низкие столики, рыбу в резной деревянной посуде, нарезанную юколу, топленый нерпичий жир, соленые рыбьи брюшки. Появились женщины, притащили лакомства -- сырую нерпичью печенку, сырую голову кеты, вареное нерпичье мясо. На середине столиков в фарфоровых чашечках -- соляной раствор, в который нивхи обмакивали хрящи кетовой головы и кровавые куски печенки.

Мелконарезанная печенка с черемшой и без черемши -- отличная закуска. Она хорошо шла после водки. Чочуна это сразу оценил.

После закуски подали вареное мясо -- большими кусками, на крупных костях. Нарезанную кетовую юколу нивхи брали щепотью, обмакивали в топленый золотистый нерпичий жир и, запрокинув голову, клали в рот.

-- Все люди -- братья! -- повторил торжественно Чочуна. -- Вы гиляки, ороки. Я -- якут. Но мы братья, потому что мы все люди! Будем жить вместе, помогать друг другу.

Нивхи слушали говорливого якута со смешанным чувством. "Все люди -- братья", это верно. Нивх всегда впустит к себе другого человека -- будь то нивх, орок, эвенк или русский. Накормит, согреет теплом своего очага. И человек будет жить у нивха до тех пор, пока не изволит продолжать путь. Добро не требует, чтобы о нем говорили. Люди говорят о необычном. Добро -- оно обычно у нивхов, как и окружающая их природа с ее обычными ветрами, дождями, снегопадами. А якут все твердит и твердит о вещах, которые известны даже краснозадым младенцам. Будто открыл что-то необыкновенное. Странный этот якут. Но, наверно, хороший, раз такой щедрый.

Уже смеркалось. И Чочуна Аянов наделил гостинцами каждого, кто принимал участие в пире, дал по полплитки чая и горсти табака.

Люди начали было расходиться, но их остановило пение полупьяного Ньолгуна. Он сидел на песке, поджав под себя скрещенные ноги, и раскачивался с закрытыми глазами.

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Мы, нивхи, сколько помним себя, -- жители этой земли.

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Курнг в своей доброте не забыл наши урочища:

Реки в наших урочищах полны рыбой,

В лесах наших урочищ всегда зверя много.

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Нам бы жить -- зверя добывать,

Нам бы жить -- рыбу ловить.

Но поселился среди нас злой человек.

Только о себе ночами и днями думает.

Только о том, как оильно разбогатеть, думает.

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Жадностью большой сам себя ослепил,

Из-за этой жадности человечье лицо потерял.

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

У него -- свои духи, свои боги.

Но Курнг -- наш бог -- нас услышал:

На счастье нам с далекой земли якута прислал.

Якута богатого и доброго прислал.

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Продолжение следует...

Ещё хочу! Ыыы

Подожди до завтра, сегодня работал немного... Устал... ;-)

Глава 21

Высокий, худощавый человек размеренно вышагивал по песчаному берегу залива. Лицо, давно не бритое, шея тонкая, худая. Лохматую грязную голову венчала мятая светлая шляпа. Вот уже много лет не расстается с этой шляпой топограф.

-- Девяносто семь девяносто восемь девяносто девять

Каждую сотню шагов он заносит в тетрадь. А вслед за новыми и новыми сотнями -- на графленом планшете тянется ломаная линия -- берег залива.

В прилежащих к низовьям Тыми урочищах обнаружили выходы нефти. Но чтобы приступить к поисковым работам, необходимо было иметь план местности. Известный топограф получил задание покрыть маршрутами нефтеносную полосу побережья. Помощником и проводником он нанял Громовика.

Десятки сотен шагов сотни сотен шагов тысячи сотен шагов А в каждом шаге семьдесят шесть сантиметров. Ни на сантиметр больше, ни па сантиметр меньше. Натренированный, выверенный годами точный шаг топографа.

-- Сорок пять сорок шесть сорок семь

-- Семен Семенович! -- слышится радостный крик.

Пятьдесят четыре пятьдесят пять пятьдесят шесть

-- Тимоша прибыл! Вон шхуна жмется к берегу.

Шестьдесят один шестьдесят два шестьдесят три

Топограф словно оглох. Казалось, ударь его гром -- он все так же будет вышагивать и вышагивать.

Лишь отмерив последний шаг и внеся запись в тетрадь, Семен Семенович перевел дыхание, вытер шляпой испарину со лба. А ведь не так уж и жарко.

-- Послезавтра к полудню придем к Нгакс-во, как раз и замкнем залив. А там -- дальше, -- словно отгоняя какие-то сомнения, сказал Семен Семенович и бросил короткий, усталый взгляд на помощника. -- А там двинемся дальше, Коля, -- повторил он. -- На юг надо идти.

-- Здесь проходили Крузенштерн, Бошняк

-- А проверить бы их не мешало. У Крузенштерна много приблизительного. Вот Бошняк -- тот все пешком исходил, да на лодках. Но он больше на гиляков полагался.

Нет, не пошли топографы на юг. Они появились в Нгакс-во на второй день после пожара. Узнав о случившемся, потрясенный Семен Семенович собрал нивхов и написал от их имени жалобу губернатору.

-- Строчишь? -- вызывающе усмехнулся Тимоша. И сам же ответил: -- Строчи! Строчи, коли грамотный. Только ворона, что ли, отвезет твою писулю губернатору? Ха-ха-ха-ха-а-а

Тимоша редко смеялся. Озабоченный, он был постоянно хмур. А тут развеселил его этот топограф. Когда, в какие времена жаловался гиляк на кого-нибудь? Бьют его, а он молчит. Грабят его, а он молчит. Молчит, как скотина немая, Только и разница, что на двух ногах ходит.

-- Ха-ха-ха-ха-а-а, -- рассмешил ты меня, грамотей.

-- Смейся, живодер! -- зло оборвал его Семен Семенович. -- Найдется и на тебя управа. -- Голос у топографа срывался.

-- И буду смеяться, -- вдруг посерьезнев, сказал Тимоша. -- Только не ко мне ли в лавку поскребешься? Али гиляку уподобился, сырой камбалой довольствуешься?

Семен Семенович понимал: гиляки внимательно следят за их перепалкой, знал, что гиляки относятся к ним обоим настороженно, недоверчиво. И откуда бы взяться другому отношению, когда европейцы только затем и приходили сюда, чтобы грабить. И надо было сейчас, сию же минуту найти такие слова, чтобы гиляк понял: не все они одним миром мазаны.

Семен Семенович отвернулся -- в левой части груди побаливало, -- он сделал вид, что полез в карман, просунул руку под куртку, помассировал.

-- Живодер, найдется на тебя управа! -- И обернулся к жителям стойбища: -- Кто из вас понимает русский?

-- Мой говори мало-мало есть, -- торопливо и громко ответил Ньолгун, словно боялся, что на него не обратят внимания.

-- Его говори тозе, -- кто-то ткнул пальцем в Чочуну, который с любопытством наблюдал за происходящим.

-- Вы говорите по-русски? -- Семен Семенович только сейчас заметил этого человека, одетого даже щегольски: хромовые сапоги, рубаха с русским вышитым кушаком, на голове лихой картуз.

-- Я приезжий, якут. По-ихнему не понимаю, -- объяснил Чочуна.

-- Тогда вы, пожалуйста, переведите мои слова, -- обратился Семен Семенович к Ньолгуну. -- Объясните своим соплеменникам, что лавочник Тимоша Пупок дерзко нарушает царское указание, за что ему несдобровать. Там сказано, чтобы вам, гилякам, никто не чинил препятствий в ловле рыбы -- кеты, горбуши, чтобы такие, как этот, -- и он кивнул головой в сторону Тимоши, -- не посягали на ваши рыболовные тони. А Пупок отобрал у вас лучшие. Вот тут, в этой бумаге, -- Семен Семенович ткнул темным, обветренным пальцем, -- я обо всем написал.

Чудо свершалось на глазах. Непроницаемые, казалось, безразличные лица нивхов вдруг оживились, потухшие глаза загорелись. Нивхи потянулись к бумаге, словно хотели убедиться в могущественной ее силе, которая способна покарать злодеев и вернуть их тони и сытую жизнь.

Эта ночь была для Касказика тяжелой

К'итьк -- каторжники, злодеи Пупок -- купец, тоже злодей. И вот -- Семен Семенович Обличьем схожи, крови одной, но такие разные. Никто не защитил бедного Ньолгуна, а этот русский заступился. И не только за Ньолгуна -- за всех нивхов стал За эту ночь старейший Кевонгов переворочал в своем усталом мозгу множество самых сложных мыслей.

От стойбища Нгакс-во отошел караван, груженный тюками Чочуны Аянова. Он направлялся в темную островную тайгу.

Караван уходил. И никто и не заметил в этой суматохе, как, прислонившись к теплой, нагретой солнцем стене дома, стояла в оцепенении Ольга, младшая сестра Тимоши. Лишь глаза печально смотрели вслед каравану, да нежные губы раскрылись в неслышном вопросе.

Ольга родилась в нивхском стойбище. Играла с раскосоглазыми своими сверстниками, бегала с ними босиком по берегу моря, собирала в лесу ягоды.

Отец всегда был чем-то занят. Теперь-то Ольга понимает: сколько сил пришлось убить ему, чтобы ни она, ни братья не знали нужды.

Ольга любила красные закатные вечера, когда по стойбищу от края и до края перекатывается заунывный вой ездовых собак. Какая-то неизъяснимая тоска в нем. Тоска огромная, беспредельная. Услышав вой во дворе, отец зло оглядывался, энергично заносил руку, будто с маху хотел кого-то ударить, и с перекошенным лицом говорил: "Каторжники". И как-то жалко согнувшись, поспешно уходил в избу и долго сидел там в углу, ни с кем не разговаривал и никого не подпускал к себе. "Любила", пожалуй, не то слово. Просто Ольга не представляла себе жизнь иной, вне этого стойбища. После смерти отца жила Ольга у брата своего Ивана.

Целыми днями хлопотала она по дому, радуя своим усердием Федосыо. Хлопотала, а у самой в сердце с каждым годом, с каждым месяцем, с каждым днем нарастала горечь. Она теряла сон, аппетит, нервничала по пустякам. "Жанишок ей нужон. Жанишок", -- подтрунивал Тимоша в такие минуты и обещал в следующую поездку в Николаевск найти "подходящего". Но этих "следующих" уже сколько было, а "жанишка" все нет как нет.

И когда жители стойбища вышли встречать шхуну, Ольга перво-наперво сосчитала людей на палубе. Трое Она тихо вскрикнула, накинула на плечи шаль, выскочила на берег и вместе с Дуней и Федосьей полезла в воду, встречать долгожданного.

Но Тимоша и Иван, как обычно, обняли сестричку и не представили третьего человека. А тот прошел мимо нее, к орокам. "Недосуг, верно". Измученная напрасным ожиданием, на другой день Ольга поймала во дворе Ивана:

-- Кто это?

-- Кто? -- не понял тот.

-- Ну, кто с вами приехал.

-- Не знаю. Погостить, что ли, к гилякам.

Караван уходил. Караван уходил в тайгу.

-- Ы-ы-ы! Ы-ы-ы! Ы-ы-ы!

Чочуна придержал оленя, оглянулся, кто же это поет? Кешка, старший сын Луки, и Гоша Чинков -- зять и батрак Луки и его сыновей, ехали след в след, и видно было, что каждый занят своими мыслями. Ньолгун замыкал караван. Это он раскачивался в седле, вертел головой по сторонам и пел. "Что за народ -- эти гиляки? -- не переставал удивляться якут. -- Только что у него сожгли дом, а он уже и позабыл о горе своем, поет!"

В тайге полно медведей, соболей и всякого другого зверья. Ньолгуну радостно от этого. Над караваном пролетали вороны, сойки и прочие птицы -- Ньолгун разговаривал с ними.

Навстречу каравану, раздвинув широко плечи сопок, торопился, подскакивал на камнях ручей.

Глава 22

Касказик видел, как встречавшие их жители Нгакс-во вдруг разом отхлынули от берега, словно их унесла волна. И тут же запылала чья-то хижина. Касказик осмотрительно пристал выше стойбища и со стороны наблюдал за событиями. Наукун и Ыкилак бегали смотреть пожар и вернулись озадаченные и удивленные. Их поразило то, что никто в стойбище не осмелился помешать купцу. "Когда же это успели так запугать всех нас, -- подумал Касказик, -- что ни у кого рука не поднялась остановить злодея?"

Касказик и в молодости редко общался с жителями морского побережья, мало кого знал, и теперь ловил себя на мысли, которая давно уже засела в его старой голове и которую грех произносить вслух: хотелось древнему корню Кевонгов, чтобы его сверстников Нгаксвонгов не осталось в живых, чтобы ничьи уста сегодня не могли поведать людям о давней кровавой битве. Касказик твердо знал: его род не может жить в одиночестве. Детям древнего рода нельзя без общения с людьми большой и богатой их земли. Древо Кевонгов должно вновь зазеленеть!

К некоторому огорчению старейшего Кевонга привели его к деду, который был намного старше самого Касказика. Дед крупный, ширококостный, с большой белой, как полярная сова, головой и прищуренными, слезящимися глазами. Он восседал прямо на голом песке в какой-то неземной отрешенности, словно не видя и не слыша, что творится вокруг. Рядом чернели угли и пепелище.

-- Аткычх! Аткычх! [Аткычх -- дедушка, уважительная форма обращения к старику.] -- обратились к нему люди.

Дед никак не откликнулся.

Кто-то прикоснулся к его руке -- но дед оставался глух. Тогда дернули его за рукав, и дед неожиданно резко вскинул голову.

-- А-а-а!

-- Дедушка, дедушка, человек к вам!

-- Чего? -- Дед приставил ладонь к уху и весь собрался, даже спина выпрямилась.

-- Человек к вам.

-- Какой человек?

-- Старейший рода Кевонгов с сыновьями.

-- Как, как?

-- Кевонг с сыновьями.

-- Какой Кевонг?

-- Мы не знаем такого рода. Он сказал: приехал встретиться со старейшим рода Нгаксвонгов.

Касказик понял теперь, с кем имеет дело. Орган -- древнейший человек на побережье, старейший Нгаксвонг. А Касказик-то полагал, что его давно уже нет в живых

-- Кевонг Кевонг -- старик задумался, что-то припоминая, и вдруг тревожно сказал:

-- А разве есть еще такой род? -- резко обернулся и закричал: -- Мылгун! Мылгун! Где ты, мой сын?

Откуда-то выскочил и подбежал к нему маленький оборванец.

Орган обхватил его обеими руками, рывком усадил рядом, прижал к себе:

-- Сын мой! Сын мой!

Голос древнего нивха сорвался. И люди услышали рыдание, хриплое и негромкое, горькое мужское рыдание.

Окружающие недоуменно переглянулись. Несколько молодых женщин наклонились к седой, дергающейся от плача голове:

-- Атк [Атк -- дядя по женской линии, брат матери.], пошли домой.

Теперь Касказику все ясно: род Нгаксвонгов тоже на грани вымирания. Их тоже осталось всего трое: старец Орган, Ньолгун и мальчик Мылгун. Но у них много родственников по материнской линии: есть кому приютить, обогреть Мылгуна. И если бы у мальчика было несколько братьев, пожалуй, всем хватило бы невест: вон сколько женщин назвали старика "атк".

-- Купим товары и поедем домой, -- сказал Наукун. Касказик знал, почему возникла у старшего сына эта мысль. Он не принимал в счет престарелого Органа и маленького Мылгуна. Ньолгун же покинул старейшего рода и племянника -- оставил на попечение сестер и тетушек. И Наукун решил: никто здесь не знает о Кевонгах, никто не помнит о давнем. Чего же лучше? Часть мехов нужно оставить на выкуп, а на другую -- товары! При этом Наукун пекся не столько о младшем брате, сколько о себе; ведь ему должно теперь перепасть. С богатым выкупом легче найти невесту.

-- Сучий сын! -- не оглядываясь, прошипел Касказик, И приказал: -- Ступай, узнай, в каком то-рафе Мылгун.

На другой день стойбище Нгакс-во потрясло новое происшествие: какие-то люди, назвавшиеся Кевонгами, передали маленькому несмышленышу, отпрыску рода Нгаксвонгов, неслыханно богатые дары: собольи меха, юколу, оленьи шкуры и новую лодку, сильных ездовых собак, мужскую одежду. При этом Касказик, старейший Кевонгов, молвил: "Пусть ты вырастешь большим и станешь великим добытчиком. Пусть между родами и племенами всегда будет мир. Пусть добрые дела всегда сопутствуют людям. Пусть в твоем роду народятся кормильцы, а не братоубийцы".

А потом жители Нгакс-во увидели: от их берега отошли две лодки: Кевонги в опустевшей старой, а во второй, новой, -- русские топографы. За длинными, любовно и мастерски выточенными из лиственницы веслами первой лодки -- крепкорукие Наукун и Ыкилак. Касказик с трубкой в зубах -- на корме, ловко подлаживаясь под гребцов, молодцевато взмахнул рулевым веслом. Люди уже знали, что топографы продолжат свою мудреную работу в долине Тыми, в урочищах рода Кевонгов и других нивхских родов. И еще знали они, что люди во второй лодке везут бумагу, написанную от имени нивхов русским человеком Семеном Семеновичем. Все жители стойбища и гости поставили свои подписи -- замысловатые или простые закорючки. Некоторые по чьему-то совету прижали чуть пониже текста засаленные пальцы -- отпечатки.

Когда вошли в реку, где встречное течение усилилось и где потребовалось весла заменить шестами, Касказик перебрался во вторую лодку: он заметил, что русские неумело действуют шестами.

Глава 23

Лука не понукал оленя -- верховой знал тропу, шел споро, а на некрутых спусках переходил на рысь. Ничто не отвлекало Луку от его дум -- ни пение несчастного гиллы, ни восторженные восклицания якута ("Ой, сколько рыбы!" -- когда переходили нерестовый ручей, или "Ягоды-то, ягоды сколько!" -- когда двигались мимо рябинника). Якут всего-то и попросил поохотиться вместе зиму. А весной вернется домой. Так и сказал: "Добуду триста соболей -- поеду домой". Чего же не помочь человеку? Попросил человек -- надо помочь. Ведь и Луке помогли люди, не дали сгинуть. И если сегодня он хозяин стада -- пусть небольшого, но стада, -- благодарить надо добрых людей. А этот человек дармоедом же не будет. Богат он: восемь оленей везут его груз. И щедрый: сколько табаку, сахара и чая раздал просто так, водкой всех угостил. Ньолгуну и мне ружье подарил. Пусть себе охотится, добрый человек.

А Ньолгун пел. Ему было хорошо. Он благодарил судьбу, несчастье для него обернулось счастьем. Он владелец невиданного ружья -- ни один нивх с побережья не может теперь тягаться с ним. А нагрянут морозы, Ньолгун явится в стойбище, привезет мясо диких оленей. Накормит стариков и детей. Люди увидят, Ньолгун помнит отца своего и его братьев -- были они лучшими на побережье гребцами. Слава о них еще долго жила после их гибели. А лодку, необыкновенно большую и многовесельную, которая за несколько лет успела перевезти столько груза, вытащили и поставили у могил утонувших -- пригодится она им в потустороннем мире. Правда, корма у лодки покалечена. После похорон, когда народ разбредался по домам, старик Орган внезапно, словно взбесившись, рубанул ее топором. Ньолгун видел это своими глазами, но не понял, что привело старейшего в такую ярость.

После той большой беды, односельчане редко брали Ньолгуна на промысел нерпы или за рыбой: в роду Нгаксвонгов не было ни промысловой лодки-долбленки, ни охотничьего снаряжения. А какой из безоружного человека добытчик?

Тимоша то и дело приглашал Ньолгуна к себе, просил помочь в домашнем хозяйстве. Свободный от летнего промысла Ньолгун охотно откликался на этот зов, -- тем более лавочник угощал необычной для нивхов русской едой -- хлебом печеным, кашей, зеленым чаем с кусочками сахара. А иногда давал с собой табаку на две-три трубки.

Ньолгун отдавал старику Органу все гостинцы, пусть хоть на миг отбросит горестную мысль, что внук его -- не добытчик. Одна затяжка крепкого табака могла сделать сердитого человека мягким и добрым

А потом, чтобы трубка чаще была набита, Ньолгун стал сам предлагать лавочнику всяческие услуги: дрова поколоть, сено косить. Тимоша держал странных больших животных -- коров.

И еще знал Ньолгун, что сородичи перешептываются: мол, приятель он сильному русскому человеку. И хорошо становилось от этого на сердце. И позволял себе Ньолгун в разговоре то и дело такие слова: "Мой друг русский купец Тимоша"

Едва переждав лето, Ньолгун уходил в тайгу. Промышлять соболя -- здесь не нужно ни лодки, ни хитрого снаряжения. Силки всего лишь, терпение да ноги. А ноги у Ньолгуна неутомимые.

Зверь этот Тимоша. Хуже, чем зверь. И откуда он узнал о моих соболях? Я копил долго, потихоньку, тайно. А он отобрал. Все отобрал, хоть я и не должен ему. И еще дом сжег. Первый у нивхов настоящий дом. Правда, холодный был -- щелей много. Но похож на русский дом. Сколько я сделал для Тимоши: дрова, сено Даже коров его рогатых находил, когда пропадали в тайге! Поди, сам попробуй найди -- заблудился бы, самого пришлось бы искать Зверь ты, Тимоша. Хуже, чем зверь. Теперь Ньолгуну не нужна дружба русского. Теперь Ньолгун сам сильный человек. У него ружье, такое же, как у Тимоши, даже лучше. Хороший человек якут. Хороший. Так, задаром отдать ружье! За такое ружье мне пришлось бы две, а то и три зимы охотиться. А этот задаром. Хороший человек

Лука ожидал. И когда подтянулись все, показал палкой на противоположный склон распадка. Чочуна от радости едва не слетел с седла: в кустарнике пасся большой медведь. Даже отсюда видно было, как на его широких боках ходила и лоснилась черная шерсть. Добрый, жирный медведь. Первым желанием было -- пустить оленя вскачь, подъехать к медведю и выстрелить в голову. Чочуна даже отвел пятки, чтобы ударить в бока оленю, но Лука резко схватил его за рукав. Ничего не сказал, только глаза сказали: "Не суетись. Не так надо". Чочуне не понравился взгляд эвенка -- в нем уверенность, превосходство.

Ньолгун выдернул ружье из чехла, зарядил. Лука жестами велел Чочуне спешиться. Тот повиновался, но дальше дал знать, -- не нуждается он ни в чьих советах. Бросил поводок в руки Луке и, определив направление ветра, спустился к ручью, чтобы перейти его. Ньолгун шел следом. Охотники перепрыгнули ручей и стали карабкаться по сырому травянистому склону распадка. Ньолгуну хотелось, ему очень хотелось, чтобы первый выстрел, первый в жизни выстрел принес добычу. И, когда медведь, обирая малину, оказался на виду, Ньолгун поднял ружье. Ствол ружья длинный и непомерно тяжелый. Ньолгун еще не знал, что нужно крепче прижимать к плечу приклад. Чочуна тоже остановился. Ньолгун, опередив соперника, дернул спусковой крючок. Он и так нетвердо стоял на крутом склоне, а тут ударило неприжатым прикладом.

Чочуна инстинктивно присел -- пуля с жестким свистом распорола воздух, и медведь неожиданно легко подпрыгнул. Пуля ударила низко. Не дав медведю опомниться, Чочуна разрядил ружье: медведь опрокинулся на спину и покатился по скользкому склону.

-- Прекрасный охотник! -- восхищался Лука, глядя на Чочуну.

Глава 24

Отец будто испытывал терпение Ыкилака, все молчал, и ничто не предвещало, что пора собираться в распадки. Уже прошли осенние дожди. Запоздалые кетины выбрались из Пила-Тайхура, и по высокой воде проскочили галечные косы -- перекаты, тревожа своим шумным трепетом по-осеннему затаившиеся берега. А отец молчал и молчал. Целые дни проводил на своей лежанке, подсунув под спину скатанную оленью шкуру и всякий хлам. Жиденький дымок нестойкой струйкой поднимался от обгорелой трубки, повисал меж лежанками и плотным рядом закоптелых потолочных жердей. Табаку оставалось мало, и Касказик смешивал его с мелко накрошенной чагой. Курево получалось некрепкое. Кевонги лишь в редчайших случаях позволяли себе курить чистый табак. Обычно добавляли примесь из чаги или терпких трав. И чем меньше оставалось табака, тем большую долю занимала в их трубках противная, пустая на крепость и запахи примесь.

Лишь когда трава совсем смякла и мертвая легла на потемневшую землю, а по утрам на невыбранном кроваво-красном брусничнике засверкал иней, старик словно очнулся от полусна. В течение дня он починил крошни. Легкие, плетеные крошни Касказика из тонких, прочных на разрыв тальниковых прутьев. Многое можно унести в них.

Мать разложила по крошням тугие связки кетовой юколы, положила две плитки чая -- все, что осталось от недавней поездки в Нгакс-во, -- наполнила кисеты куревом. Каждый взял еще по собачьей шкуре и по обтрепанной, облезлой оленьей дохе.

Пока мужчины собирались в путь, Талгук приготовила чай, принесла из родового амбара заготовленный вчера мое -- пищу богов, нарезала юколы.

Чаепитие длилось недолго. Торопливо отрыгнув, -- значит сыт и пора в путь, -- Касказик поднялся, привязал к крошне Ыкилака латунный маньчжурский чайник, взял в руки короткое копье, и трое мужчин -- весь род Кевонгов -- отошли от полузасыпанного землей то-рафа.

-- Подожди, -- позвала Талгук. И по тому, как был ее голос нежен, мужчины поняли: мать обратилась к младшему.

Ыкилак приостановился, обернулся, всем видом показывая, что сейчас не время. Талгук подошла к нему, протянула руку -- на ладони упругим кольцом лежали тонкие аккуратно сплетенные силки.

Ыкилак шел и рассматривал петли. Волосяные. Теперь уже не сосчитать, из скольких волос мать сплела эти петли. Однако, из десяти-двенадцати. И что это за волосы -- длинные и черные? Правда, попадаются белые Что это? Седина?..

Ыкилак шел, слегка отставая от отца и брата. На плечи его давили крошни, а ноги переступали легко. И на сердце легко. Чтобы не поддаться нахлынувшей нежности, Ыкилак сказал вполголоса: "Когда она успела сплести? Вроде бы и времени-то на это не было".

Едва отошли от стойбища, один за другим поднялось несколько выводков глухарей. Большие птицы тяжело взмахивали широкими крыльями, гремели ими, словно горный ручей галькой, и, вытянув шею, уходили восвояси.

Вековой, не тронутый ни пожаром, ни человеком лиственничник просматривался насквозь. В нем не было кустов, которые обычно создают густое непроглядье у самых комлей деревьев. Лишь изредка попадались береза или ясень -- словно для того, чтобы глазу было за что зацепиться. Высокий и светлый лес, скинувший уже хвою, встретил молчанием. Ыкилак слышал только свое дыхание да торопливый шорох сухих лишайников под кожаными подошвами.

Хорошо идти в лиственничнике. Легко. Не мешают тебе ни кусты, ни болота -- их не встретишь в таком лесу. Копнешь лишайниковый дерн, и всегда наткнешься на крупный песок.

Лишь в распадках, где тенисто, где неумолчны студеные ручьи, кряжисто, и, подбоченясь от важности, поднимаются ели вперемежку с березой. Елям есть отчего важничать. Мыши и синицы, соболи и горностаи, выдра и рябчики -- все они любят ельник. Выдра ловит в ключах рыбешку; мышь собирает ягоду и орехи, подбирает остатки от обеда выдры; рябчику нужна ягода, хвоя; соболь ловит мышь и рябчика, лакомится ягодой. Хороши распадки с ручьями и ельниками. Хороши.

Но и в лиственничниках много ягоды -- брусники. Дятлы любят такие леса. И соболь заходит в лиственничники.

Идут охотники по лесу, у каждого свои заботы. Ыкилак думает об одном: богаты ли нынче их леса и распадки соболем. Будет ли милостив Курнг, пошлет ли в их силки драгоценного зверя.

-- Пришли, -- вдруг сказал Касказик.

Ыкилак осмотрелся, чтобы убедиться, действительно ли наступил конец пути. Они стояли у развилки быстрых ключей, по обеим склонам распадка теснились ели. Ыкилак и не заметил, когда и где пересекли лиственничник. Скажи ему найти обратную дорогу -- нет, не найдет.

Распадок незнаком. Ельник большой. По развилкам он поднимался на склоны сопок. А ниже, там, где ключ терял свою стремительность и дно ручья местами темнело ямами, берега окаймляли кустарники.

-- Здесь я был тогда, когда Ыкилак едва ползал на четвереньках. Больше не бывал.

И это означало, что отец привел сыновей в богатое угодье,

"Солнце не прошло еще всего дневного пути, а мы уже на месте. Не очень далеко", -- обрадовался Наукун.

-- Люди так и называют это угодье Ельник рода Кевонгов.

Потом Касказик указал на невысокий, ровный, сухой мысок, возвышающийся над ручьем.

-- Смотрите, вон жерди -- все, что осталось от нашего балагана.

Ыкилак разглядел гнилые, изорванные ветром и снегом жерди, некогда составлявшие остов балагана.

Братья перешли ручей по перекинутому от берега к берегу мертвяку -- сухой, еще крепкой ели. Касказик остановился на середине, посмотрел вверх навстречу течению, потом вниз; русло ручья во многих местах перечеркнуто поваленными деревьями и деревцами. "Готовые мосточки, чтоб соболь перебегал".

По берегам ручья валялись кости отнерестившейся кеты, в ямах против течения стояли крупные почерневшие, с буры* ми полосками по бокам самцы. Они еще должны найти себе самок

Несильные порывы ветра срывали подмороженные скрюченные листья, и те, без летнего кружения, как-то винтом подныривали под ветви и сухим шуршанием тревожили увядшую траву, зеленую подушку из мха в тени вековых деревьев.

Снег вот-вот выпадет, а пока Ыкилак чувствовал себя неуверенно, словно слепой, которому на ощупь надо отыскать в лесу тропинку. Снежный покров -- он лучший помощник: смотри, соображай, какой, когда, куда и зачем прошел здесь зверь.

Хороший ли, плохой ли добытчик Ыкилак -- и не сказать. Еще маленьким с помощью обрывка сети сооружал ловушки в амбаре для крыс. Здесь требовалось терпение -- крысы, большие и хитрые, вскоре распознали в том обрывке врага и спокойно обходили, грызли юколу в каких-нибудь двух шагах от затаившегося мальчика. Тогда он придумал другое -- деревянный давок с насторожкой. Наделал несколько штук, поставил у прогрызанных крысами щелей. Касказик тогда не поленился -- пришел, полюбовался изобретением сына. "Сам придумал? -- спросил, хотя знал, что никто в их пустом стойбище не мог подсказать малышу. -- Такой штукой не только крыс -- горностаев и белок можно брать. Почти готовая плашка". А через день Ыкилак уже стрелял из лука. У то-рафа долгое время валялась сухая рябина, срубленная для какой-то надобности -- кажется, чтобы выстрогать коромысло. Но деревцо оказалось для такого дела тонким -- вот теперь пригодилось.

Касказик выточил связку стрел: легкие, остроконечные -- чтобы стрелять на дальнее расстояние; тяжелые, оканчивающиеся тупым набалдашником, -- чтобы сшибать цель, не попортив ее. Первыми мальчик стрелял рябчиков, вторыми -- бурундуков, которые подпускали близко, на несколько шагов. Оперенные, стрелы хорошо шли к цели, не отклоняясь при несильных порывах ветра.

Наукун посмеивался над младшим братом. Зачем лук, когда бурундуков можно шестом бить. В следующую весну Наукун нашел тонкую и длинную черемуху, срубил ее, аккуратно ошкурил и долго, более месяца, сушил на ветру, привязав стоймя к высокой березе. К тому времени Ыкилак истратил почти все стрелы. И Наукун с важным видом использовал младшего брата в качестве загонщика: спрячется зверек в кусты, Ыкилак должен выгнать его на брата, который почти без промаха опускал легкий, послушный шест на полосатую спину юркого зверька.

Ыкилаку вскоре надоело быть подручным. Но просить отца он не решался: вечно тот чем-нибудь да занят. К. тому же Ыкилак уже не такой маленький, надо испытать свое умение. Настругать прямые стрелы из колотой лиственницы, как это делал отец, -- не удастся. Зато вдоль речек растет краснотал. Прямые и тонкие ветки можно выбрать для стрел. Ыкилак так и сделал. Нарезал целую охапку длинных, без единого сучка ветвей. Отец научил делать заготовки для стрел. Сперва вымочить в горячей воде, затем подвесить к шесту, привязав к нижнему концу тяжесть, и прутья станут прямые, как натянутая тетива.

Ыкилак уже сделал заготовки, очинил концы, но чем оперить -- не знал. Отец снова помог: маховые перья от вороньего крыла мало уступают орлиным.

Наукун издевался: "Ворона -- не бурундук, у нее крылья: загоняй не загоняй, все равно под мою палку не полезет". Тогда Ыкилак смастерил Ловушку -- такую, какой ловил крыс. Но понятливые птицы сразу учуяли неладное и не шли ни на какую приманку. "Стрелой добуду", -- упрямо решил мальчик. Но неоперенные, они вдруг сворачивали в сторону или касались ворон боком. "Только пугаешь", -- сердился Наукун. "Прошлогодние стрелы все порастерял?" -- спросил отец. "Поломанные есть. Кажется, две или три". -- "Принеси", -- отец сам и подкараулил ворону. Первый же выстрел оказался удачным -- стрела пронзила ее насквозь.

К концу лета Ыкилак овладел луком настолько, что ему не стоило большого труда подстрелить не только бурундука, но и белку. А однажды принес большого черного глухаря. Радости матери не было конца. Талгук все говорила-приговаривала: растет кормилец, растет кормилец.

Юноша обычно охотился в лесу вокруг стойбища -- далеко уходить не было нужды. И всегда в первоснежье был с добычей: тогда следы помогали, наводили на добычу или показывали места кормежки

Осенний день короток, а Ыкилак, как младший, должен еще заботиться о костре. Эта обязанность поначалу его раздражала. Но ничего не поделаешь. Надо и дрова запасти, и утеплить лапником и сеном балаган.

Через два дня и отец, и Наукун вернулись с добычей: отец принес крупного соболя -- самца, а старший сын двух дикуш -- черных рябчиков. Тогда Ыкилак сказал себе: "Все равно мне нужно рубить дрова -- побольше заготовлю -- и не зря пройдут дни".

Желание поскорее добыть цепного зверя не давало ему спать по ночам. А отцу вроде бы все равно, что Ыкилак крутится вокруг балагана и дров. Может, думает, что он ставит ловушки после их ухода и возвращается раньше, чтобы вскипятить чай?

-- А ты сделал миф-ард [Миф-ард -- "кормить землю", то есть "кормить" духа, хозяина данной местности.], кормил землю?

Так и есть. Отец считает, что сын нарушил таежный закон, потому Курнг и не шлет в ловушки зверя.

-- Я еще не выставлял силки.

-- Хм! -- изумился отец. -- Когда ж думаешь выставлять?

-- Не знаю, как ловить: снега ведь нет еще.

-- Хм! Ты что же, только после снегопада берешь?

-- Да, -- Ыкилак опустил голову.

-- А я-то думал Где же ты родился? В тайге?

Глава рода никак не мог взять в толк, что сын, его собственный сын, не умеет добывать по чернотропу.

Ночью Ыкилак видел сон. Молодая девушка, нарядно одетая, стояла на противоположном берегу ручья и говорила ему, а голос у нее такой же, как у Талгук: "Ты не бойся -- испытай себя. У тебя хорошие силки -- будет удача".

Утром после чая отец сказал: "Пошли!" Наукун счел, что это относится к нему, обрадовался.

-- Не ты -- Ыкилак!

Наукун обиженно глянул на отца исподлобья.

-- Ты тоже.

До последнего дня отец полагал, что дети его умеют все. Человек, родившийся в тайге, вместе с молоком матери впитывает и умение своих предков. Сейчас он напряг память, вспоминая себя в возрасте Ыкилака. И сказал сам себе: я уже знал все. Передавал ли ему кто-нибудь из старших свое знание? Просто Касказик смотрел, как делают взрослые, и старался поступать так же. Потом тайга сама научила. Соболь, обходя хитрые ловушки, сам учил добытчика, как его ловить. И дети Касказика должны все уметь. Но оказалось -- нет. Как же получилось, что они не знают чернотропа? Потом вспомнил, что в последние годы, едва покончив с заготовкой юколы, срывался в дальние походы. Брал двух ездовых собак и уходил через сопки в отдаленные стойбища искать невест для сыновей. Странствовал долго. Съедал всю пищу, взятую с собой. Изнашивал одежду и обувь. Обменивал соболей на одежду и еду и ходил, ходил, ходил. От перевала к перевалу, от залива к заливу, от стойбища к стойбищу, от рода к роду. Добрые люди принимали путника. Угощали чаем и табаком, обменивались родовыми преданиями, стелили ему постель, сочувствовали его горю, но дочерей не отдавали. В дальних странствиях Касказик убедился: чем горестнее молва, тем быстрее ее полет. О роде Кевонгов, вымирающем роде, знали даже в самых отдаленных уголках земли нивхской.

Заросший, измученный, с тусклыми глазами, возвращался Касказик домой уже по глубокому снегу. Он шагал сквозь тайгу, через нехоженые горы. Как находил он свое крохотное стойбище -- известно лишь богам, добрым и милостивым, хранящим несчастного человека.

И сыновья, предоставленные самим себе, каждый как мог постигали законы тайги

Касказик подвел сыновей к уродливой чепемухе, перекинувшей свой кривой пестрый ствол через ручей.

-- Смотрите!

Братья удивленно оглядывали дерево. Ничего не найдя, старший отвел глаза. Дурак дураком! Касказику стало до боли обидно за свои горькие неудачи, пустые далекие походы, насмешки недобрых людей. Обидно за попусту истраченное время. За то, что его сыновья, такие взрослые, ведут себя в тайге, как дети.

-- Болван! Болван ты!

Касказик едва не заплакал и, желая хоть как-то свалить с души непосильную тяжесть, замахнулся и ударил старшего.

Чтобы успокоиться, ему потребовалось много времени. Такого с ним еще не случалось. Расстроится, бывало, разойдется, но остывал, отходил быстро.

А сейчас он горестно смотрел на старшего сына. И сыновья видели, как ему тяжело. Ыкилак стучал носком по обнаженным корням черемухи и слушал шуршащий тупой звук.

Наконец Касказик взял себя в руки. Но еще дышал часто и шумно.

-- Подойдите ко мне! -- сипло сказал старик.

Сыновья подошли, напряженные в ожидании.

-- Соболь, он ходит широко по тайге. Но есть у него любимые места, где он охотится, есть любимые места -- где спит. И переходит ручьи по одним и тем же мосткам. Вот это дерево. Смотрите: чуть выше и здесь. Видите, кора сбита? Это соболь. Один и тот же соболь.

И тут открылась перед Ыкилаком одна из тайн тайги. Оказывается, зверь ходит по своим охотничьим дорожкам след в след не только зимой, но и летом. Только летом не всякий увидит в тайге следы. Хвоя, остатки мертвых деревьев, сухие опавшие ветви образуют подушку, на которой следы мелкого зверя не заметны. Надо быть очень наблюдательным и хорошо знать тайгу, чтобы и летом видеть ее, как зимой.

А Ыкилак считал, что зверь ходит по своему следу только зимой и лишь оттого, что пробиваться сквозь целинный снег тяжелее, чем идти по готовой тропе. И еще полагал, что тропа потому плотная, что топчет ее не один зверь. Конечно, любой зверь может воспользоваться и чужим следом. Но у каждой местности -- свой хозяин. Он пробил след -- он и ходит по нему. Других он просто-напросто гонит из своих владений.

Отец показал летний след соболя.

Значит, не только глубокий снег причина тому, что зверь идет по своей тропе след в след. Ыкилаку словно развязали глаза, теперь он знает: земля, черная бесснежная земля, на которой и не видно следов, тоже может помочь.

-- Ставьте петли. Только не забудьте сделать миф-ард, -- отец хотел уйти, но передумал. -- Вместе покормим землю. Принеси, -- кивнул он головой.

Ыкилак понял, к кому относится последнее слово. И знал, что от него требуют. Он сбегал к стану, принес завернутый в бересту мос -- студень с ягодой, сушеные клубни сараны, немного юколы, щепотку табака и маленький кусок плиточного чая.

Касказик взял все это в руку, повернул ладонь в сторону сопки за распадком и обратился к Ызнгу -- хозяину местмости:

-- Мы к тебе пришли. К доброму хозяину богатых угодий. Дали бы тебе больше, но мы бедные люди. Покормили бы лучше, но у нас нет. Бедные люди мы, неимущие люди мы. На, прими. Делимся с тобой последним. Не серчай. Сделай, чтобы нам было хорошо. Бедные люди мы, неимущие люди. Чух!

Касказик швырнул под куст приношения, повернулся и молча прошествовал к шалашу.

Глава 25

Наукун сказал, что попробует поймать соболя -- хозяина кривой черемухи.

Ыкилак нарубил дрова, принес воды и тоже отправился искать переходные мостки.

Он вышел к реке в стороне от той самой черемухи. И тут сперва услышал странный звук -- кто-то бил по ветвям. Потом увидел, как над кустами стоймя плывет тонкий березовый шест. Так оно и есть: Наукун! Он хранил в тайне свой, не очень солидный для добытчика, способ охоты. Шест прятал в лесу, чтобы не навлечь насмешки отца и брата.

Ыкилак обошел куст шиповника. Наукун выглядел со стороны смешно. Ссутулившись, он вышагивал, словно цапля. Шест, который держал на полусогнутых руках, раскачивался вместе с охотником. Наукун преследовал дикуш -- смирных, лишенных страха черных рябчиков. Они крупнее обычных и живут в чернолесье, в одиночку или парами. Уважающий себя нивх не трогает этих божьих тварей. Они, как бедные сироты из старинных тылгуров-легенд, очень доверчивы и, увидев человека, тянут шею навстречу, словно спешат узнать, что доброе несет он им.

А Наукун от усердия и жадности затаил дыхание. Вот он коротко взмахнул и ударил. То ли слишком напряженно дернул шест, то ли волновался от того, что добыча близка, но шест скользнул по хвосту дикуши, и птица, вместо того, чтобы убираться подальше, перелетела на следующее дерево, села повыше и, вздрагивая побитым хвостом, вновь повернулась к человеку. Наукун рванулся было, но тут же споткнулся и с маху упал. Раздался треск. "Неужто расколол себе череп?" -- у Ыкилака похолодела спина. Но брат вскочил, схватил шест -- тот был переломлен пополам. Наукун покрутился на месте. С какой-то тупой злостью оторвал свисавшую половину шеста, отбросил в сторону. Подошел к дереву -- дикуша сидела высоко, не достать. Наукун все же нашел выход из положения. Прислонил обломок шеста к пихте, на которой сидела птица, обхватил шершавый ствол руками и ногами, поднялся до первого сучка, ухватился за него обеими руками, подтянулся. Сучок предательски треснул, и Наукун полетел вниз. Он катался по земле, выл от злости, от боли и бессилия.

Ыкилак хотел подбежать, чтобы помочь, но остановился: обойдется. Осторожно отступил и, скрываясь за деревьями, пошел своей дорогой.

Перебрался в следующий распадок, по дну которого протекал небольшой ручеек. Берега сырые, но не топкие. Сквозь гальку пробивалась редкая трава. Береза и ольха, рябина и чуть повыше -- ель и пихта -- лес хороший, доброе угодье. Ыкилак оглядывал лес, когда услышал жесткий частый треск. Оказалось, едва не наступил на выводок каменных глухарей -- паслись на берегу ручья и на галечном островке, который разбивает ручей на две упругие струи, похожие на извивающиеся косы Ланьгук. Ниже этого крохотного островка струи вновь соединялись.

Испуганные большие птицы, едва добравшись до ближайших деревьев, расселись на ветках и с высоты поглядывали на человека, словно решая, как быть, опасаться ли этого двуногого или не обращать внимания. Ыкилак оставил глухарей в покое и пошел искать мостки. Их много -- перекинутых через ручей деревьев. Но только на нескольких нашел он то, что искал: по коре видно, что этими деревьями пользуются соболи. Первое -- наклоненная ольха -- сразу у галечного островка, второе -- береза.

Ыкилак насторожил силки -- по три на дерево. Затем решил: глухарь тоже сделает ему честь, тем более, что еды с собой всего дней на пять-шесть. Поставил петли на галечном островке, привязав их к кольям, вогнанным в гальку. Галька уже оделась ледком, и пришлось повозиться изрядно. Глухарь -- он бродит по всему островку, клюет мелкие камешки -- должен запутаться в петлях.

Юноша вернулся к стану, когда день уже угасал. Костер горел без дыма -- кончался. Поодаль, с наветренной стороны на вертелах томилась распластанная кета. А рядом -- тоже на вертелах -- мясо. Значит, отец и Наукун ели.

-- Ну, что видел? -- осведомился старший брат. Он величественно восседал на коряжине рядом с кучей еловых веток. Ыкилак прежде, чем ответить, подумал: "Зачем так много лапника?"

-- Ничего, -- Ыкилак с трудом сдерживал смех -- перед глазами всплыла охота за дикушами.

Отец, закрытый шалашом, что-то мастерил. Ыкилак обошел кругом -- Касказик сооружал лабаз. "Медведь? Олень? Но как взял? Ведь у него -- только нож и петли?"

Ыкилак подошел к куче лапника, приподнял ветви: да, мясо, темно-розовое оленье мясо. А вот и шкура -- постелена на землю, и мясо грудой лежит на ней.

У Наукуна вид такой, словно это он добыл.

-- Чего сидишь? -- в голосе отца слышалось недовольство.

И Наукун стал сдирать с лиственниц кору -- ею покроют лабаз.

Ыкилак с наслаждением съел целый вертел оленьего шашлыка, заел кетовой головой и подошел к отцу -- чем помочь?

-- Притащи жердей.

Когда в небе появились крупные звезды, лабаз был готов. А к тому времени, когда пробились и мелкие звездочки, мясо разрубили на куски.

Легли спать поздно. Ыкилак оказался посредине, и ему было тесно. Он знал: ворочаться в шалаше не принято -- мешаешь другим. Но Ыкилаку не спалось не потому, что тесно: так было и вчера, и позавчера. Его терзал вопрос: как добыл отец оленя? Не задушил же руками и не убил же палкой. Олень настолько чуток, что слышит шорох мыши на противоположном склоне распадка. Олень так зорок, что видит не хуже орла. Олень так быстр, что за ним не угнаться.

-- Отец, -- тихо позвал Ыкилак.

-- Вот стукну, будешь знать, как мешать, -- пригрозил Наукун.

-- Отец, -- снова позвал Ыкилак.

-- Ыйть! -- сердито прикрикнул Наукун и больно ткнул кулаком в бок, отвел руку, чтобы ткнуть еще, но тут послышался голос отца?

-- Что, сын? -- тихо спросил он.

-- Как оленя достал: яму вырыл?

-- Когда и чем? -- По голосу было ясно, что вопрос позабавил старика.

-- Знаешь, как медведь ловит оленей? -- спросил в свою очередь Касказик.

-- Так то медведь, -- сказал Ыкилак.

-- Нет, ты ответь: знаешь, как медведь ловит оленей?

-- Подкрадывается, когда тот разгребает ягель. Да подходит так, чтобы не попасться на глаза другому оленю, сторожу.

-- Я тоже подкрадывался, когда олень слышал только себя, и тоже так, чтобы не видел сторожевой.

-- Но ты ж не медведь.

-- А сделал то же самое, что медведь. Только дождался, когда олень оторвал морду от ягеля. А когда услышал и оглянулся, нож уже торчал в боку.

Глава 26

Когда завтракали, Ыкилак обратил внимание на то, что в стане у них нет дикуш. "Так и не раздобыл, бедняга", -- посочувствовал он брату.

Юноша оглядел лабаз, хорошо, что вовремя покормили Курнга -- оценил он их усердие и послал удачу. Теперь бы еще одного оленя, и весну можно встречать спокойно.

Проходя мимо того места, где Наукун охотился, Ыкилак увидел у одного мостика подвешенную вверх ногами дикушу. Значит, решил ловить на приманку.

У второго перекинутого через ручей дерева тоже висела дикуша. И у третьего. "Наверно, перебил весь выводок. Рад стараться. Дикуш и так мало. Добытчик называется. -- Ыкилак рассердился. -- Пусть берет глухарей, их в лесу, как ворон у стойбища. Не умеет ловить настоящих птиц, вот и гоняется за дикушами".

Наукун шел впереди, победно поглядывая на брата, словно соболя уже лежали в его заплечном мешке. "Сперва добудь, а потом задавайся. Невидаль какая -- дикуши! Тьфу!" -- плюнул Ыкилак. Потом подумал: "Если Курнг благоволит тебе -- пошлет в петли соболя. К чему тогда приманка?"

У отца был простой план: окружить стадо оленей и очень осторожно, используя ветер, подкрасться как можно ближе. Первый, кто подойдет на расстояние верного удара копьем, должен поймать случай. И, не дожидаясь остальных, бить зверя. Стадо в панике замечется. И тут может еще подвернуться удача.

У всех троих копья. Но только у отца -- стоящее. А сыновья приспособили охотничьи ножи: привязали их крепко к длинным черемуховым черенкам.

Отец вышел к широкому распадку, где накануне достался ему олень. Растревоженное стадо покинуло угодье, но Касказик по следам определил, где искать. И действительно, за несколькими поворотами открылась просторная круглая марь, на которой паслось стадо. Ыкилак быстро пробежал глазами -- голов тысяча. А по краям мари в лесах шевелились еще рога.

Окружить стадо -- не выйдет: троим это невозможно. И Касказик принял решение. Углубиться в лес с заветренной стороны, разойтись так, чтобы, подходя к мари, охватить большую группу оленей.

Среднему нужно будет потревожить их -- те побегут и, прикрываясь кромочным лесом, попытаются уйти в сопки. Они наткнутся на затаившихся с краю охотников, тогда уж не зевай.

Касказик отправил старшего сына вправо, младшего -- влево, а сам остался стоять на месте. "Только очень осторожно", -- были его последние слова.

Старик выждал время и уверенным, но мягким шагом направился в сторону мари.

Первого оленя он увидел вскоре. Молодую самку. Она стояла на маленькой полянке, легко разгребала передним копытом снег.

Поодаль паслись еще самки и три самца -- упитанных, крупных.

Но к ним не подойдешь -- сколько сразу ушей и глаз!

Касказик внимательно оглядел лесок. Одинокий олень лежал удобно: головой на марь, глаза, похоже, закрыты. К тому же, он не был крайним -- за ним, несколько в стороне паслись две самки. Значит, чувствуют себя спокойно.

Нужно только обойти ту, что ближе. Полянка маленькая, окруженная кустарниками. И Касказик сообразил, как ему поступить. Слабый ветер относил запахи назад и чуть в сторону. Касказик прополз меж кустами в нескольких шагах от оленя. Тот и ухом не повел.

Впереди -- завал. Надо подбираться долго, терпеливо

Наукун застыл, прислонившись к дереву, и смотрел не мигая. Огромный олень, однако, самый крупный в стаде, с большими тяжелыми рогами, уставился в сторону леса и тоже смотрел не мигая. Ему казалось подозрительным еле слышное шуршание, повторившееся несколько раз. Что бы это могло быть?

Наукуну незаметно бы отступить. Но олень так огромен, охотник еще не встречал такого.

Нужно стоять, как дерево, и тогда можно усыпить внимание. Так Наукун и сделал -- стоял долго, без малейшего движения. Олень поскреб задним копытом гривастую шею. До мощной лиственницы, за которой можно спрятаться, -- всего два шага. И тут олень резко обернулся и поймал глазами человека. Нет, он не слышал ни треска сучьев, ни шороха -- их не было. Просто долгие годы владычества и охраны громадного стада научили слышать неслышное, видеть невидимое. И владыка перед тем, как опустить чуткую морду на душистый ягель, повернул ее и застиг человека в крайне неловкой позе -- тот заносил ногу в шаге.

Олень не сразу побежал. Оглядел стадо и, когда убедился, что все на ногах, пошел неторопливо. Так за многие годы сотни раз поднимал он и сотни раз уводил их от опасности

Касказик благополучно одолел обе валежины: через первую пролез, а под второй прополз. Олень продолжал лежать. Уже можно было бросить копье. Но только длинное. Нет уж, лучше подобраться вплотную. Никто ведь не мешает ему, никто не торопит.

То ли почудилось Касказику, то ли в самом деле он расслышал: вроде вдалеке раздался глухой хриплый рык. Неужто?

В следующее мгновение оленя, до которого уже можно было дотянуться кончиком копья, не стало. Он исчез мгновенно. Только топот, сотрясающий землю. И тут перед глазами старого охотника запрыгала, заходила, замелькала тайга с ее травянистыми, бурыми мшистыми марями, ощерившимися чернолесьем сопками, с быстроногими рогатыми оленями: светлыми и бурыми, серыми и пестрыми Все. Это все

А олени мелькают, мелькают, мелькают. Вот и хор -- владыка. Он гнал стадо через марь -- вывел его на открытое место, чтобы удобнее было определить и оценить опасность. Он не бежал во главе стада -- там был другой, пестрый, тоже большой и сильный. А владыка шел поодаль, останавливался, поджидая отставших.

Касказик еще мог бросить копье -- отставшие олени пробегали совсем близко. Но он, как завороженный, впился глазами в владыку. И восхищался старик не могучестью хозяина стада, не его сильными ногами или раскидистыми крепкими рогами. Старый, опытнейший добытчик стоял в непонятном оцепенении и шептал: "В прошлый раз мне удалось победить. Сегодня ты мне не оставил ничего. Сегодня ты победил! Меня и моих сыновей. Ты мудр, владыка! Мудр и велик! Сегодня ты победил"

Телята и самки сгуртовались в середине, хоры вышли на край. Там, где кончается болото и начинается тайга, владыка возглавил стадо. Касказик знал: теперь он надолго уведет его. Далеко, за перевалы. Туда, где не ступает человеческая нога

Ыкилак был уверен: и сегодня они с добычей. Он видел, как олени всполошились. Так бывает, когда их потревожат. Но что поразило юношу: никакой паники. Олени, словно ведомые чьей-то могучей рукой, сбежались к середине мари, сбились в стадо и в небыстром беге исчезли в сопках Отец-то должен взять своего оленя

"Похоже, я согнал стадо, -- томился Наукун. -- Надо же было выйти на вожака! И почему не послушал себя: ведь хотел оставить в покое этого проклятого хора, найти другого. Его бы все равно не взял, раз уж насторожился. Надо было другого брать".

Братья почти одновременно подошли к отцу. Ыкилак увидел его понуро сидящим на валежине.

"Сердитый. Не я один виноват, все трое охотились, -- оправдывал себя Наукун. -- Молчит. Стоит мне подойти, драться начнет. Он такой: всегда найдет виноватого".

Услышав шаги, Касказик поднял седую голову -- облезлая коса поползла по спине вниз. Касказик вздохнул и сказал только:

-- Запомните эту марь. Богата она всякой ягодой и ягелем. Вокруг в лесах и на сухих буграх посредине полно грибов. И все деревья вблизи окутаны мхом-бородачом. Олень любит эту марь. Пасется здесь и летом, и зимой. Потопчет марь, уйдет. Но едва оправится ягель -- вернется. Оленья марь называется. Запомните.

Охотники вернулись к стану каждый своим путиком -- промысловой тропой. Касказик принес двух соболей, темных, хорошо вылинявших. Наукун оказался удачливее -- трех. "Когда успели попасться: ведь утром петли были пустые, одни дикуши болтались над ними?" -- сокрушался Ыкилак, прикидывая, как сделать, чтоб соболь не обходил его ловушек.

Он принес глухаря -- тот запутался ногой в петле. В глухаре мяса много -- на всех хватит. Но как поймать соболя?

Через день и отец, и Наукун принесли еще по соболю. У Ыкилака петли оказались сбитыми.

-- Отец, а ты как ловишь: на приманку? -- спросил Ыкилак.

-- Нет, -- отозвался Касказик. -- На переходах. И на следу.

"Снега нет, а он следы разглядел", -- затосковал Ыкилак, а отцу сказал:

-- Наукун развесил приманки.

И старый охотник ответил то, что ожидал Ыкилак:

-- Если Курнг не поможет, добычи не будет.

Ыкилак вернулся в распадок и у первого попавшегося трухлявого пня бросил жертву: клубни сараны и юколу.

-- В прошлый раз мы с отцом плохо накормили вас, не серчайте. Сегодня я кормлю хорошо. Вот, берите. И простите меня.

Глава 27

До снега Ыкилак поймал только одного соболя. В первоснежье юноша вдруг увидел: соболь крутится у трухлявого пня, где оставлена жертва. "Их прислал добрый дух. За жертвой. Еще принесу". Но юкола кончилась, и Ыкилаку попалась в ручье только снулая отнерестившаяся кета. Он положил ее туда же, у пня.

После снегопада Ыкилак снял двух соболей -- на мостках. Определив по следам, откуда и куда Шли эти зверьки, подгоняемый смутной догадкой, он ринулся к трухлявому пню: да, снег вокруг истоптан, изрыт.

Галечный остров тоже подарил Ыкилаку добычу. Но глухарь, запутавшийся в силках, был без головы -- соболь отгрыз. Ыкилак не тронул птицу, -- раз уж соболь облюбовал этого глухаря, пусть доедает. Он был рад, что угодил соболю. Нет, нет, Ыкилак не тронет птицу. Он только расставит рядом силки.

Касказик доволен -- сезон начался удачно. Снег еще не выше щиколоток, а на троих уже восемнадцать соболей. Оба сына приносят хорошо. Научились ставить петли. И, когда ударили морозы и выпал большой снег, старик решил -- пора уходить из тайги. Сюда вернется кто-либо из троих. На лыжах. Напрямик через сопку -- не долго идти: за день без особого труда обернется. Но тот, кто станет здесь охотиться, должен знать места.

Начали с распадка Ыкилака. Касказик обратил внимание на то, что младший сын ставит иначе, чем он. Касказик не трогает соболей там, где кладет жертвоприношения. Соболя уносят их духам. И место это священное. Касказик не топчет, ставит ловушки на переходах, и зверьки попадаются в петли по пути туда. А Ыкилак ловит прямо на священных местах. Это грех. И если Ыкилаку сходит с рук и его ловушки все же с добычей -- значит, Курнг не в гневе на него. Наверно, потому что Ыкилак молод: не все молодые чтят законы тайги. Старому добытчику, конечно бы, не простилось. На тропе Ыкилака насчитали двадцать ставок. Сегодня сняли одного соболя.

Тропа Наукуна длиннее -- два распадка. Ловит он на переходах, как учил отец, но тоже вот полез на святые места. Касказик поморщился. Будь они не на промысле, где грех ругаться -- духи могут услышать и отвернуться, -- показал бы им, как нарушать обычай. Но ведь можно сказать и спокойно. И тут его внимание отвлек какой-то шорох в заснеженных кустах. Наукун вырвался вперед, сломя голову бросился в кусты и заорал истошно. Крупный черный соболь бился в его руках. Глаза у зверя страшные, клыки острые, а между белыми зубами -- кровь. От дикой боли юноша потерял рассудок, так дернул руку на себя, что порвал силок. Соболь почувствовал свободу и, круто изогнувшись, отпрыгнул далеко. Наукун, уже забыв о боли, бросился вслед за соболем, но куда там: только того и видели. Касказик недовольно сказал:

-- Жадность доводит до безумия. Чего хватать голыми руками? Можно было придавить палкой.

Наукун осторожно поддерживал раненую руку, крутился на месте и выл то ли от боли, то ли от досады.

-- Замолчи! -- прикрикнул Касказик. -- Сам виноват.

Наукун продолжал выть.

-- Да перестань же! Лучше отсоси кровь, а то потеряешь руку. Жадность доводит до безумия, -- сказал Касказик, но тут же подумал: "И Наукун старается не для себя одного -- для всего рода старается". И старый Кевонг пожалел сына-неудачника. Но в следующий же миг внутренний голос вновь заговорил: "Какой же он неудачник, соболи сами лезут в его петли!"

-- Отсоси кровь, -- мягко повторил Касказик.

-- Больно, -- простонал Наукун.

-- Делай, что говорят! -- властно произнес отец.

Наукун шел и плевался, оставляя на снегу красные пятна.

В следующем распадке сняли соболя -- не очень черного и среднего по размерам. Касказик на какое-то время забыл, что сыновья ставят силки не там, где надо.

-- Уже крови нет, -- не то радуясь, не то жалуясь, сказал старший сын.

-- Теперь приложи снег, -- посоветовал старик. -- А вернемся в стойбище, прижмешь подорожником. Мать насушила много этой травы.

По пути домой между братьями разгорелся спор, кому охотиться в Ельнике. Уж очень приглянулся он обоим.

-- У тебя нет лыж, -- говорил Наукун.

-- Врешь. Есть лыжи у меня, только одна сломана. Но я починю, -- твердо сказал Ыкилак.

-- Пока починишь, снег завалит все ловушки. Их надо поправлять каждый день. А если и починишь, лыжина все равно не выдержит: вон какие крутые сопки.

Это был серьезный довод. И Касказик произнес решающие слова:

-- Чего спорите? Кто будет проверять ловушки -- неважно. Весь соболь пойдет на выкуп. Пусть Наукун бегает.

У Наукуна что-то не ладилось. Он сокрушался, просил у отца совета. Говорил, что не совершил ничего такого, чтобы разгневать духов -- хозяев охоты.

Ыкилак и Касказик ловили вблизи от стойбища. У них добыча была хоть и не такая обильная, как в Ельнике, но все же.

Скончался месяц Лова, народился Холодный месяц [Месяц Лова -- ноябрь; Холодный месяц -- декабрь.], а Наукун так и не приносил ничего домой. Касказик сказал тогда:

-- Зря ноги бьешь! Лови, как и мы, вокруг стойбища.

Наукун не сразу нашелся:

-- Послезавтра еще раз схожу. Если не будет ничего -- брошу.

Но он принес двух соболей...

Продолжение на Почему на Земле людей мало...

А то еще глав много... ;-)

Чот не могу найти там продолжение...

САНГИ

Посмотри здесь...

Как прочитаешь, еще что-нибудь найду... ;-)

ОБЫЧНЫЙ ВЕЧЕР


Пассажир, сидя в уютном кресле авиалайнера, пролетавшего в небе над Сибирью, удивлялся ее огромным незаселенным просторам: «Ни огонька внизу». И вдруг, когда смотреть в черную пустоту уже наскучило, он заметил внизу тусклое светлое пятнышко. «Надо же! И тут живут. Интересно представить, как». Он попытался нарисовать себе картину таежного быта в незнакомой, загадочной стране, но ничего из этого не получилось. Пассажир никогда не бывал в СССР и ничего не знал о жизни людей в этой стране, а тем более в Сибири. Он еще раз взглянул на почти исчезнувшее пятнышко света и задремал.

Внизу, на земле под дымкой морозного тумана, подсвеченного несколькими лампочками, в семи деревянных домишках, засыпанных по самые окна снегом, без водопровода и канализации, неспешно текла обыденная жизнь. Мало кто из жителей этого крохотного поселка мог похвастаться тем, что бывал в гастрономе или парикмахерской. Да и не к чему в поселке парикмахерская. На то и родители, чтобы помыть и подстричь своих чад, а взрослых подстригал диспетчер Юра. Стоило только сказать при встрече с ним: «Юр, забежал бы вечерком», и вечером он непременно постучится в двери. Обметет веником снег с валенок, вынет из-за пазухи завернутую в тряпицу ручную машинку для стрижки, подвернет на ней винт и скажет: «Цирюльника приглашали?». И уже через полчаса все мужское население дома сверкает голыми затылками, а Юра с хозяином дома, опрокинув по первой рюмке, хрустит квашеной капустой и хвалит хозяюшку за вкусно пожаренную на сальце картошку.
А гастроном и подавно не нужен. Что в нем покупать? Мясо? Его и так в тайге достаточно. Иди да бери, не ленись только. Рыбу? Зачем покупать «хек со всех рек» или прастипому, прости Господи, если в Алдане полно осетров и тайменей. Нет, магазин, конечно, был. Сельмаг. И он полностью устраивал селян. Там всегда и чай, и сахар, соль, мука и, конечно, папиросы «Север». Даже водка не особенно интересовала местных жителей, потому что выпивали они редко, а если и выпивали, то свою, приготовленную из качественной браги.
Обновки, безделушки разные местным дамам куда как приятнее было принимать в подарок от мужей да женихов. Так уж тут повелось. Хозяйственные товары привозил в поселок раз в год плавмаг. Там тебе и топоры, и лопаты, веревки и кирпичи, ведра, порох, дробь и много-много других нужных в хозяйстве вещей. Были в поселке три семьи, которые даже в отпуск ездили на юг. И даже смотрели там телевизор. Рассказов было на ползимы.
В крайнем пятистенке (символе деревенского достатка), что стоял возле дороги, убегавшей двумя глубокими колеями к дровяной деляне, только что отужинали. Хозяйка с толстой и длинной косой перемыла посуду, убрала недоеденную вареную картошку, смела со стола крошки и пододвинула к нему табурет.
— Все, Толя, можешь садиться.
Глава семьи, коренастый молодой сибиряк с почти сросшимися на переносице бровями, накрыв стол газетой, которую только что читал, и стал выкладывать на нее нехитрые приспособления для оснастки огнестрельных припасов.
— Папа, а это зачем? — стоя на табуретке, тянул ручонку к красивой полированной шкатулке сын Николенька.
— Это гирьки, гирьки это! — пытаясь залезть на ту же табуретку, кричал его младший братик Вовка.
Рядом сопел и пытался ухватить за ногу Вовку самый младший из братьев Мишка.
— Сынок, это не игрушки. Вот когда подрастешь, я тебе покажу, как этим пользоваться, — Анатолий звякнул тремя латунными гильзами и раздал каждому из сыновей по одной. — Вот, играйте.
Но разве интересно играть с тем, что дают. На столе уже лежали кучки осаленных войлочных и картонных пыжей, нарубленных накануне специальной выбивкой из голени старого валенка и обувной коробки. Тяжелый мешочек с намалеванной на нем цифрой «3», где хранилась дробь, дефицитнейшая вещь в тех краях. В деревянном ящичке тускло поблескивали латунные гильзы, а в белой коробке ровными рядами лежали новенькие бумажные, или, как их называл хозяин, папковые гильзы. В зеленой коробочке фольгой и медью блестели открытые капсюли центрального боя для латунных гильз, а в другой, маленькой, длинненькие капсюли «жевело». Николеньке из всего этого богатства очень нравился лакированный ящичек, а Вовка положил глаз на банку с порохом «Сокол». Попыткам взять желанную вещицу со стола положил конец голос хозяина:
— Мама, присмотри за ребятами.
Из-за перегородки вышла невысокая седая женщина в длинной черной юбке, серой кофте толстой вязки и с белым платочком на плечах. Она ловко подтянула к себе всех троих внуков, не выронив при этом из рук книги, сверкнула стеклами очков и ласково сказала:
— Давайте я вам книжку почитаю.
— Сказку, да? — заглядывая ей в глаза, спросил любимый внук Николенька.
— Сказку, сказку. Ту, что вчера читали, «Амур-батюшка».
— Это где тигры, да? — пытаясь освободиться от цепкой бабушкиной руки, спросил Вовка.
— И про тигров, и про соболей тоже. Слушайте:
«Гольды стали многозначительно переглядываться. Многие из них не верили Ивану: как-то трудно было допустить, что соболя стащил черт. Все продолжали подозревать в краже Барабанова, которого хорошо знали по следам старых лыж Ивана, однако удобный миг для спора с Бердышовым был упущен. Никто более не решался оспаривать его слов, тем более что он так хорошо обвинил во всех людских бедах черта».
Услышав о черте, ребятня притихла, прижалась к бабушке и стала слушать.
Хозяйка, управившись с хозяйством, села тут же, на табурете у печки. Поставив на колени корзинку с капроновыми нитками, деревянной иглой и плошкой-меркой для калибровки ячеи, она заслушалась свекровиной сказкой. «Совсем жизнь не изменилась: что сто лет назад, что сейчас — все едино. Раньше только подати были, а сейчас налоги да еще и займы государственные. Эх, горюшко. Не было и не будет простому человеку воли», — подумала она и, взявши нить с иглой, принялась вязать рыболовную сеть.
Анатолий тем временем деревянной ручкой охотничьего ножа аккуратно забивал капсюли в латунные гильзы, выставляя их рядочком на столе. Потом с помощью ручной машинки для установки капсюля-воспламенителя ловкими движениями вдавил в папковые гильзы «жевело». Из мешочка, похожего на кисет, извлек несколько самодельных мерок для пороха, взял самую длинную, почерневшую от времени. О чем-то подумав секунду-другую, он зачерпнул черный блестящий порошок из серой коробки с надписями и черно-белым рисунком медведя. Не уронив ни зернышка, засыпал порошок во все десять гильз и закрыл коробку с порохом. Слушая сказку, он думал: «Интересно, откуда этот Задорнов так хорошо знает таежную жизнь? Сам соболевал что ли?».
В каждую из заправленных порохом гильз, Анатолий вставил по два войлочных пыжа и, упирая гильзу в деревянное сидение табуретки, уплотнил пыжи калиброванной деревянной палочкой. Потом достал из старой рукавицы десять круглых свинцовых пуль и пошел в горницу за старенькой двустволкой.
Завидев ружье, мальчишки, как вьюны, выскользнули из цепких бабушкиных рук и облепили отца. Они гладили стволы, цеплялись за кожаный ремень, трогали курки. Анатолий, переломив ружье, опускал в ствол одну за другой круглые пули, которые с глухим звуком проскакивали, падали на деревянный пол и катились к порогу.
— Ну, охотники, тащите мне все пули обратно! — скомандовал отец.
Но сыновья и без приказа уже собирали свинцовые шарики.
— А-а-а! — заплакал самый младший, которому не досталось ни одной пули.
— На, рева, — ткнул в руки Мишки один свинцовый шарик Николенька.
Мишка тут же попытался затолкать его в рот.
— Миша, не вздумай! — закричала мать. — Толя, ну зачем ты им разрешаешь брать их.
— Ничего, пусть привыкают, — улыбался отец. — Скоро сами заряжать начнут.
— Еще что выдумал! Да они себе все глаза вышибут порохом твоим.
— Я же не вышиб. Почему они-то вышибут?
Пули вернулись на стол, а внуки к бабушке.
— Ну, что? Читаем дальше? — перелистывая страницу и удобнее усаживая на колене Мишку, спросила бабушка.
— А тигра когда поймают? — стуча гильзой по полу, спросил Вовка.
— А ты слушай внимательно и узнаешь.
Анатолий вставил пули в патроны. Капнул в гильзу воск со свечи. «Для кого-то ты предназначена, — подумал Анатолий, — для лося? Медведя? А может, так и пролежишь в патронташе весь сезон». Почему-то вспомнилось, как когда-то его с братом Борисом, самых младших в семье, забирали на войну.

Трое старших уже были на фронте. Провожали два дня. На третий, когда еще хмель из головы не выветрился, баржа с мобилизованными подплыла к поселку Эльдикан. По скрипучему деревянному трапу на борт поднялся лейтенант в синих галифе. Всех построили, пересчитали, выкрикнули имена обоих братьев и еще троих парней. «Приказываю вам сойти на берег и отправляться обратно в райцентр, где явиться незамедлительно в НКВД», — не глядя в глаза, скомандовал лейтенант.
Пока плыли обратно, братья строили догадки, одна другой страшнее. Ну, куда еще могут отправить кроме фронта? Ясное дело, куда — туда, где Макар телят не пас. Тогда почему на барже не арестовали, а приказали самим явиться? Сбежать, может? До Америки рукой подать. А далеко ли убежишь?
Через сутки пришли в НКВД.
— А, счастливчики, — встретил их начальник госбезопасности, — ну, проходите.
Уселись кто на что.
— Все комсомольцы? — спрашивает.
— Да, все, — дружно ответили ребята.
— Так вот. Что творится на фронтах, знаете из сводок, а вот что в районе творится, это я вам сейчас расскажу, — начальник закурил папиросу. — Так вот, бандитов развелось у нас в районе, как волков на Ноторе. И особенно опасна банда некоего Шумилова, окрестившего себя «Черным вороном». Только в июле этого года банда совершила ряд налетов на гражданских лиц и прииски, в том числе седьмого июля на прииск «Огонек». В кассе золотоприемного пункта бандиты взяли пятьдесят килограммов золота, оружие, и это в то время, когда каждый грамм золота нужен для победы. Эти враги разграбили мануфактурные и продовольственные склады, вывели из строя местную радиостанцию, а это уже похлеще бандитизма. Это пособничество фашистам. Ограбили они и квартиру уполномоченного золотопродснабом, начальника прииска, где взяли две малокалиберные винтовки», — военный внимательно оглядел каждого из молодых людей. — Спросите причем здесь вы? — пыхнул он едким дымком. — В милиции не хватает людей, все на фронте. Приняли решение привлечь вас, молодых комсомольцев, к работе по поимке или уничтожению этой банды. А там видно будет, куда вас направят, учиться или все же на фронт. Братьев Ситниковых рекомендовано отправить учиться на авиамотористов и оставить работать на перегоночной трассе. Самолеты, товарищи, ох как нужны фронту, и служба здесь будет не легче, чем на фронте.
Ткнув погасшую папиросу в банку, доверху набитую окурками, он продолжил:
— А сейчас по домам, на сборы даю десять часов. Сбор здесь. При себе иметь ружье; патроны, заряженные жаканами или картечью, не меньше десяти штук на брата; харчи на трое суток, ну и все для недельной жизни в лесу. Дома ничего не рассказывать. Все ясно?
— Ясно. А если дома нет ружья, где взять? — почти шепотом спросил Валеев.
— Знаем, что в ваших семьях оружие есть, — отрезал военный. — Все свободны.
Вскоре на стареньком катере, принадлежавшем районным связистам, небольшой отряд в составе двенадцати человек высадился на галечном берегу, в нескольких километрах от села Эжанцы, а катер, развернувшись, ушел в Эльдикан за подкреплением. Ночью отряд, одолеваемый комарами, скрытно выдвинулся вверх по золотоносной ныне, а когда-то рыбной реке Аллах. Впереди шел разведчик — милиционер с самой что ни на есть русской фамилией Иванов. Но до назначенного места не дошли, заметили на реке лодку с подозрительными людьми. Кто-то сделал предупредительный выстрел вверх. Лодка с реки метнулась к противоположному берегу, из нее повыскакивали вооруженные люди и скрылись в прибрежном лесу. Командиры посовещались и решили отправить группу из семи человек на поиски сбежавших. В лодке с группой преследования поплыл и Анатолий. Не успели они причалить к берегу, как засвистели пули и следом покатились по реке сухие хлопки выстрелов. Пришлось открывать ответный огонь, да такой интенсивный, что Корсакин за пару минут успел выпустить в белый свет, как в копеечку, весь боезапас. Лодку тем временем прибило к скале, но и со скалы начали стрелять. Получилось, что в засаду попали не бандиты, а их преследователи. Но стрельба быстро прекратилась, по-видимому, бандиты не хотели ввязываться в затяжную перестрелку. Анатолий, лежавший за серым валуном, заметил, что один из их группы в белой рубахе лежит на берегу. «Вот так счастливчики, — грустно подумалось Анатолию. — Те на барже еще до Лены не доплыли, а мы уже воюем».
От основной группы пришел связной и сообщил, что участковый уполномоченный Захарин ранен в живот, а второй секретарь РК ВЛКСМ в шею. Бандиты больше не стреляли. Милиционеры решили преследовать банду, а комсомольцам дали задание охранять лодку шумиловцев и как можно быстрее отправить раненых в Усть-Майскую больницу. Вскоре удалось остановить лодку, в которой плыли мужчина и женщина, и с ними отправили раненых. Наконец, прибыла опергруппа НКВД. Старший осмотрел не очень бодрых комсомольцев, велел забрать все, что было в лодке шумиловцев: обувь, пять кружек, хлеб, порох, бинокль, сбрую, седла, — и отправляться на пять километров ниже по реке, где и устроить засаду. Через два дня из Аллах-Юня прибыла группа милиционеров во главе с заместителем начальника местной милиции. Он передал распоряжение комсомольской группе плыть на Эльдикан, а потом всех отправили по домам.
Вот так и закончились для Анатолия боевые действия во Второй мировой войне. Вскоре его с братом отправили в Якутск учиться моторному делу. А вот патроны, те десять штук с пулями, предназначенными людям, пусть и бандитам, но все же людям, Анатолию запомнились навсегда. Их тогда всей семьей заряжали, так же как и сейчас.

В сенях послышалась возня, в двери постучали и, не дожидаясь ответа, вслед за клубами морозного пара в избу ввалился чернявый мужик. Он скинул рукавицы и волчий треух:
— Хозяевам привет! Александрович, Каурый вернулся без Кима. Задир на крупе. Похоже, волчьи зубы и нога покусана.
— Господи, — перекрестилась бабушка.
Дети уловили тревогу взрослых и прижались, кто к матери, кто к бабушке. Анатолий встал из-за стола:
— На делянку он уезжал. Галина, давай портянки и патронташ неси.
— Ты проходи, Валя, садись. Молочка? — засуетилась бабушка.
— Спасибо, Захаровна, не хочется, — садясь на пододвинутую табуретку, сказал Валентин.
За перегородкой Анатолий тихо переговаривался с женой. Через несколько минут он уже был готов. В телогрейке, подпоясанный патронташем, на котором в кожаных ножнах висел якутский нож, Анатолий казался стройнее Валентина, одетого в военный полушубок, хотя и был значительно плотнее.
— Пойдем на лыжах по конной тропе. Тут всего семь километров, быстро добежим.
Анатолий вскинул одной рукой на плечо двустволку, другой захватил с полки керосиновую лампу и, толкнув плечом входную дверь, вышел. Следом вышел Валентин.
— Господи, благослови, — перекрестила их Захаровна.
— Так, охотники, все спать! — сказала Галина детям.
— Мы папу ждать будем с охоты, — закричал Николенька.
— Да! Папку, папку ждать будем! — подхватил Вовка.
— Папа не на охоту ушел, а на работу. Придет только утром, как раз и проснетесь пораньше, — стаскивая через голову свитер с Николеньки, сказала мать.
— А зачем тогда он ружье взял? — не унимался Вовка.
— А он сторожить склад будет всю ночь, тот, что за аэродромом.
Долго капризничать было не принято, и мальчишки быстро разошлись по своим местам. Николенька лежал на деревянном сундуке, Вовка — в самодельной кроватке в углу бабушкиной каморки.
— Все, спите!
Галина выключила свет и ушла в кухню.
— Горе-то какое, — вышла из горницы Захаровна. — Мария-то знает?
— Пойду, проведаю ее.
Галина накинула платок, телогрейку, сунула ноги в валенки и, достав из-под стола трехлитровую банку с молоком, вышла за дверь.

Свет керосиновой лампы тусклый, но и с ним Анатолий заметил каплю застывшей на снегу крови.
— Все верно, Каурый с делянки прискакал. Поднажми, Валя, быстрее нужно, быстрее. А то сидит где-нибудь на дереве наш Ким и коченеет, нас дожидаючись.
Подбитые камусом лыжи не скрипели, а шуршали в ночной таежной тишине. Громче этого скрипа был только треск выдыхаемого в пятидесятиградусный холод воздуха. Ресницы и брови на раскрасневшихся лицах мужиков покрылись инеем. Из-под полушубка Валентина валил пар.
— Александрович, слышь? Как это Ким мог с коня свалиться и вообще волков подпустить к себе, а? Может, стая большая была? Тогда мы зря вдвоем пошли, народ нужно было собрать. Слышь? — ронял слова Валентин между тяжелыми и частыми вдохами.
— Ничего, управимся. У тебя патронов много?
— Все двадцать четыре. Пулевых пять. Три с картечью.
Тропа валилась в лог, откуда круто ползла вверх и через километр должна была вывести на делянку Кима. Тяжело дыша, поднялись они из мрачного лога с вывернутыми корнями, которые напоминали в потемках фантастических зверей. Этот лог с пнями и корягами, где даже летом средь бела дня не пели птицы, не цвели травы, не порхали бабочки, принято было считать границей между лесом людей, где бабы могли без опаски собирать ягоды и грибы, и тайгой, принадлежавшей диким зверям.
— Вот где они от Каурого отстали, — показывая на следы, остановился Анатолий и опустил фонарь ниже. — Да, их всего два было, волка-то. Странно.
— Это тут два следа, а вокруг десятки, — озираясь по сторонам, возразил Валентин.
— Пошли, пошли, Валя, сейчас все и узнаем.
Еще быстрее заскользили лыжи, еще громче затрещал в морозном разряженном воздухе пар.
— Вот здесь они Каурого и достали разок, — показал на следы Анатолий. — А зимовье-то совсем рядом.
Выбежали на крохотную полянку, среди черной тайги белевшую даже ночью. Обитая шкурой дверь в зимовье была плотно закрыта. Сквозь толстый слой льда на крохотном окошке свет не виден. Освободив ноги от лыж, Анатолий потянул на себя скобу, вбитую в дверь вместо ручки. В нос ударил резкий запах временного мужицкого жилья, в котором на этот раз преобладает запах перегара. С нар, занимавших все пространство у дальней стены, доносился богатырский храп.
— Ну, мать его за ногу! Стервец, — улыбнулся Анатолий. — Валь, пни его как следует.
— Что пинать-то. Жив и ладно, харя цыганская, — ударив кулаком в плечо Кима, сказал Валентин.
«Цыганская харя» открыл мутные глаза и долго смотрел на двигавшиеся в тусклом свете закопченной лампы тени.
— Э, что надо?
— Вставай уже, охотничек. Коня пропил что ли? Каурый-то где?
При упоминании о Кауром Ким резко скинул свое жилистое, тренированное тело с нар.
— Толь, ты что ли?
— Ну, не леший же. Ты что чудишь? Нажрался…
— Ой, мужики, похмелиться есть?
— Дома похмеляться будешь. Хотя само вылетит после пешей прогулки по морозцу.
— Это вы у нас самоходы, а я поеду, — потянулся до хруста в плечах Ким.
— Как же! Поедет он, — Валентин уселся на нары. — Каурый домой прискакал, волками драный. Поеду. Нажрался и коня чуть не потерял.
Только тут до Кима стало доходить, что с его любимцем что-то стряслось и что друзья не просто так, не от скуки ночью прибежали за семь верст к его зимовью.
— С Манькой поругался в обед, решил пару дней пожить тут, — сказал Ким. — Беленькую прихватил с собой, душу облегчить. Каурку не привязывал, он пастись любит. А я уснул, однако.
Ким совсем уже трезвыми глазами посмотрел на Анатолия:
— Что Каурого… сильно?
— Не видел. Вальку спроси.
— Да нет, круп маленько, ногу. Толя говорит, волков только двое было, по разу только и успели зацепить. Может, и один хватанул.
— Мужики, — посматривая то на одного, то на другого, тихо сказал Ким, — пришли… может, чаю, а?
Ким хотел поблагодарить друзей за то, что бросились выручать его, но как-то не принято было у них говорить в слух слова благодарности. Не принято. Он только поглядел на них, и им все стало ясно и понятно.
— Да какой чай. Пошли уже обратно, на работу завтра, — сказал Анатолий.
— Сейчас! Только лыжи достану, — полез под нары Ким.
И они молча, думая каждый о своем, а если разобраться, об одном и том же, чувствуя рядом верного друга, побрели к своим огонькам сквозь трещащий от мороза лес.

Самолет, пролетевший над поселком четыре часа назад, заходил в это самое время на посадку. Уставший от мягкого кресла, духоты замкнутого пространства и дежурных улыбок стюардесс, пассажир разглядывал в иллюминатор освещенные тысячами огней улицы большого города, четко различая подсвеченные огнями контуры пальм. Он мечтал скорее добраться до дома, принять душ, выпить стаканчик виски с содовой и посмотреть любимое телешоу. Он не знал, что экипаж в это самое время сообщает наземным службам о том, что им так и не удалось выпустить правое шасси самолета.

Всех Форумчан поздравляю с Праздником Победы!
Желаю Всем всегда замечательного настроения, великолепного Здоровья, мирного неба и счастливой Жизни!

ГРОЗА

Миновав нефтебазу с ее пузатыми, серебряными танками, как-то незаметно попал я на тропинку, бегущую вдоль берега среди смешанного прибрежного леса. Не чувствуя тяжести рюкзака шел и радовался тому, что вокруг никого, и в какой-то момент физически ощутив тишину, поднял глаза от земли, и вдруг, как вынырнул из шума и хлопот, в прозрачность и покой. В такие минуты мне всегда кажется, что теперь полностью поймешь и жизнь, и природу, и себя.

Тропа выбежала на луг, я сошел с тропы, и ноги опутала упругая паутина из стебельков и листиков. На ярко-зеленом ковре невысокой травы выделялись цветы самой различной окраски – белой, желтой, голубой и тут же росли островки низких кустарников, на ветвях которых и в листьях ползали различные насекомые. Небольшие красиво окрашенные бабочки летали в благоухающем воздухе, садились на цветы, а когда выпивали их сладкий нектар, исчезали в дали, в пестрой палитре красок. Жужжащий шмель уселся на тонкий стебелек и тот закачался под его лохматой тяжестью. С места на место летали вездесущие мухи, которые нигде долго не задерживались, постоянно перелетали туда и сюда, так как не могли, наверное, преодолеть соблазна стольких заманчивых запахов. Здесь и там звучала скрипучая песня кузнечиков, которых всюду было много. А над всем этим как стрелы носились стрекозы. Захотелось упасть на этот живой разноцветный, благоухающий диким ароматом ковер и смотреть в чистое небо, но я только присел перед бабочкой-капустницей, прицепившейся к тонкому стебельку бессмертника и тихо покачивающей снежно-белыми крылышками.
- Научи меня летать – попросил я бабочку, но она недовольно пошевелила усиками и улетела в сторону берега.

Не меньше получаса я еще шел вдоль реки и на берег вышел в проникновенно-воздушном состоянии и с предчувствием чего-то, но уже не внутреннего, внешнего.
Я пришел на рыбалку и довольное ожидание волновало меня.
Скинул рюкзак, разулся и пошел к кромке воды. Оказывая легкое сопротивление, под ногами ломалась корочка смоченного росой, а потом подсохшего песка. Солнце уже давно катилось по небу, сильно припекало. Осторожно ступил в прохладную, колеблемую легкой волной, напоминающей жидкое стекло воду, присмотрелся к ней. Возле самых ног вода была прозрачная, дальше, мутно-зеленая.
- Хорошо!
Я дышал, словно слился с воздухом.

Наконец вспомнив, что пришел рыбачить, взял нож и направился к кусту, растущему в распадке, по которому спускался на берег. В заросшем распадке было прохладно, на узких и острых листьях тальника еще мерцали кое-где цветными огнями не высохшие капли росы. А над берегом уже нависал навевающий сладкую истому летний зной, и токи теплого воздуха наполненного запахами листвы искали себе путь среди плотно сомкнувшихся ветвей деревьев и кустов.

Вернулся к воде с охапкой тальника. Нарезая нужной длины прутья, наблюдал, как над рекой, чиркая острыми крыльями по воде, охотились за насекомыми стрижи. Промчавшись над моей головой, они, то исчезали в отверстиях-гнездах выкопанных ими в глинистом берегу, то вылетали оттуда, наполняя гомоном начавшейся день.
Глубоко воткнув в песок четыре тонкие палки, положил рядом с каждой по мотовилу, намереваясь забросить закидушки ближе к вечеру. Так я обозначил занятый мною берег и правильно сделал, не успел размотать донку, как из того же распадка на берег вышли двое с рюкзаками за спиной и удочками в руках. Минуту посовещавшись, решили, наверное, встать ниже меня по течению, поэтому пошли в мою сторону.

- Привет – поздоровался один.
- Клюет? – поинтересовался другой.
- Привет, пока не забрасывал - ответил я обоим.

Судя по внешнему виду, люди это были простые и доброжелательные. Понимающе кивнув головами, они отошли метров на двадцать от крайней моей снасти и скинули рюкзаки.
Поплевав на червячка, забросил донку, насторожил тальниковый прутик и пошел за котелком вполне уверенный, что очень скоро поймаю первую рыбку, необходимую мне в качестве живцов для двух жерлиц, пока еще лежащих в рюкзаке. Решив, как следует промыть котелок, пробежался взглядом по берегу в поисках пучка травы, но заметил под обрывом только кустик смородины. Подошел, сорвал листок, смял его в пальцах, запах размятого листа был несказанно приятен. «Пусть себе растет - решил я – а котелок ототру песочком».

Вскоре, в начищенном до блеска котелке, плескались четыре ельца, а в воде отражались два тонких удилища с настороженными жерлицами.
Увлекшись рыбалкой на донку, вытаскивая на песок то окунька, то сорогу, не заметил поклевки на жерлице. Только обернувшись на свист соседа, увидел, как тот показывает на мое удилище, которое чуть заметно раскачивалось над водой. У жерлицы мы оказались одновременно все трое.

- Окунь? – спросил один.
- Щука – ответил вместо меня другой.
И не ошибся.
- Ну, что я говорил – повернулся он к первому, когда, трех килограммовая рыбина, извиваясь на песке, пачкала им свои пятнистые скользкие бока.
- Окуни здесь тоже не хилые попадают. Я в прошлые выходные на полтора кило выдернул, как раз на вот этом самом месте.
Я посмотрел на него, спросил:
- Я, случайно, не ваше ли место занял?
- Да бог с тобой, - замахал руками рыбак. – Места здесь не куплены, кто первый встал, того и место. А вон там, повыше, там все лето занято
- Кем? – спросил я.
- Дедок там один живет в землянке. Как весной поселился, так и живет.
- А вы часто здесь рыбачите? – Забрасывая жерлицу, поинтересовался я.
- Да почитай каждые выходные.
- И как?
- На жареху, да на ушицу завсегда ловим…. А то и по ведру окуней за день налавливаем.
Вынув сигареты, предложил им.
Закурили.

А солнце уже перевалило на вторую половину дня и широкие его лучи почти отвесно падали на землю. От песка источался колючий, горячий воздух и смешивался с пряным ароматом диких трав.
Одинокое белое облачко скользнуло меж землей и солнцем, и тень от него легкой птицей пронеслась по песку, а через час уже бежали к востоку кучевые облака, вставая бесконечными рядами над линией горизонта и сначала тихо, а потом, все убыстряя бег, приближались к солнцу.

Подошел сосед.
- Дождик если начнется, клевать перестанет – сказал он.
- А может и наоборот, начнет – заметил я, наблюдая, как над лесом стеной поднимались черные тучи, громоздясь в необыкновенно причудливые замки.
- Не, здесь в дождь клюет плохо – сказал сосед и посмотрел на меня вопросительно.
- Посмотрим – ответил я, а про себя подумал, что срочно нужно разматывать закидушки.
- Если польет, беги вон под то нависающее с обрыва дерево, там, у деда грот в обрыве выкопан, мы там завсегда от дождя прячемся.
- Хорошо. А дед этот не против гостей не званых будет?
- Не боись – подмигнул сосед и пошел к своим снастям, а я поспешил к закидушкам.
Со свистом унеслись крючки с пучками дождевых червей вслед за тяжелым свинцовым грузилом. Натянулась, как струна, толстая леска, чуть согнулись тальниковые палки, на которых петлей захлестнулась леска. Теперь только ждать. Ждать когда натянутая эта леска, вдруг сначала ослабнет, потом дернется несколько раз и сдвинется вниз по течению увлекаемая течением и рыбиной стронувшей со дна тяжелое грузило.
А облака шли все гуще, и реже сквозь них стало проглядывать солнце. А когда прорывались его золотые лучи, они падали на землю косо.

С потрясающей жадностью начала клевать сорога. Стоило грузилу коснуться дна, следовала четкая дробь и на обоих крючках донки повисали крупные, серебряные, с красными плавниками, рыбки. Удилище у моих соседей только успевали мелькать над водой, но этот феноменальный клев прекратился так же внезапно, как и начинается - почти мгновенно. Гроза уже чувствовалась, но пока отдаленная. После вспышки, далекой пока молнии, грохот добегал до меня через три-четыре секунды. Мальков, которые несметными стаями плавали вблизи поверхности, весело играя, начало охватывать какое-то беспокойство и как только черная туча, словно крыло огромной птицы, закрыла солнце, мальки сбились в кучу и исчезли в глубинах вод.

При очередном раскате грома я заметил поклевку на закидушке. Пока выбирал из воды леску, клюнуло на другой. Сняв с крючка рыбину, даже не помышляя наживлять и забрасывать снова, побежал ко второй. Пойманных рыбин отнес под обрыв, подальше от воды и они извивались там, лежа на песке.
Гроза быстро приближалась. Башня черного кучево-дождевого облака закрыла уже небо надо мной, уже видны полосы падающего дождя. Молнии сверкали чаше, гром слышен почти сразу же.
Наскоро наживив, забросил закидушки в воду. Вынул моток толстой лески, отрезал от него два куска. К одному концу каждого куска привязал по палочке, размером с карандаш, и побежал к своим трофеям. Продернув толстую леску через рот и жабры, понес рыбин к воде, намереваясь посадить каждую на индивидуальный кукан. Но, бросая одну из рыбин в воду, отпустил из рук не тот конец лески, рыбина слетела с кукана и уплыла. Я чертыхнулся поняв, что это гроза заставила меня так спешить, но не расстроился. Значит не судьба ей еще в уху попадать. Успешно устроив другую рыбину на прочном кукане, решил заранее унести рюкзак в грот.

Соседи мои уже сидели под деревом в теплом, сухом гроте весело о чем-то говорили и чистили рыбу.
- Я рюкзачок оставлю? – Спросил я.
- Бросай – махнул рукой первый.
- А сам? – спросил второй.
- Я еще порыбачу.
- Да брось ты, щас польет, а в дождь рыба здесь не ловиться.
- Нет, я все же попробую – ответил я и пошел к своим снастям.

Гром гремел уже почти над головой. Зашумел ветер, его порывы склонили кусты над обрывом. Дождь пошел, крупный и теплый, и сразу промочил на плечах мою тонкую рубашку. Тяжелые капли дробно стучали об песок. По леске стекали капли, но ни на одной не было видно поклевки. Я уже собрался ретироваться в грот, как удилище жерлицы резко качнулось к воде, чуть не коснувшись ее поверхности.

Бросился к снасти, схватил удилище, потянул. На другом конце ворочался кто-то невидимый, но сильный. Дождь подгонял, я ухватился за толстую леску и потянул что было сил, пятясь к обрыву. Я уже поверил в удачу, когда длинное пятнистое тело взметнулось над пенящейся от дождя поверхностью, сверкнуло почти белым брюхом и с брызгами рухнуло в воду, оставив меня с обвисшей леской в руках.

А дождь наполнял все: казалось, он вытеснил даже воздух – таким сплошным потоком полился он сверху.
Я бросил все и побежал к гроту.
Соседи мои оказались людьми предусмотрительными, принесли в грот сухого хвороста, и я оказался у небольшого костерка, на котором уже закипала вода в котелке.
- Меня Саней зовут – представился старший, а это Пашка – студент, мой племяш.
- Николай – я протянул руку Александру и ощутил при его пожатии крепкую, как железо ладонь.
- Ничего себе – отняв руку, сказал я. – Кузнец что ли?
- Не, слесарь на нефтебазе. У нас все в речном порту работают или в пароходстве, вот только этот – он кивнул на Павла – пестики и тычинки изучает. Говорили ему, чтоб в речное училище шел, не послушал.
Паша в ответ улыбнулся и ничего не сказал.
- Что я говорил – ткнув пальцем в сторону закидушек, снова заговорил Александр. – Не клюет рыба во время грозы, потому, что давление резко меняется.
- Не правда, дядя. Давление здесь не причем.
- Как это «не причем»?
- А вот так. Перепады давления, сами по себе, никак не могут быть причиной безклёвья. Рыба живёт в воде миллионы лет, и в процессе своей эволюции прекрасно адаптировалась к изменению давления на своё тело и внутренние органы, в том числе и на плавательный пузырь.
- Много ты знаешь, ученый едрить твою! Из-за чего же тогда она не клюет?
Я решил высказать другую мысль, чтобы новые товарищи мои перестали спорить и сказал:
- А я думаю, что не само давление влияет на рыбу, а скажем, количество растворённого в воде кислорода, ведь чем меньше давление, тем меньше кислорода. Так?
- Так – Подтвердил Пашка.
- И еще – продолжил я. – Мною замечено и даже сегодня подтверждено, что перед грозой рыба клюет очень хорошо, хоть и давление уже явно менялось. Отчего это?
Паша задумался, потом неуверенно сказал:
- Может на нее электрические поля действуют?
- Интересная теория – сказал я, вынимая из рюкзака сверток с продуктами. – Но пока рыба не клюет, может нам стоит подкрепиться. Александр, у вас электрические поля аппетит не отбили?
- У меня Николай даже похмелье не отбивает аппетита – засмеялся Александр и принялся разливать по кружкам юшку.
- А еще я думаю, на клев рыбы отрицательно может влиять низкочастотные колебания, возникающие при прохождении атмосферных фронтов – не унимался Павел.
- Слушай, племяш, заканчивай свои околонаучные теории. На самом деле все проще.
Павел вопросительно посмотрел на дядю.
- Ловить нужно уметь, вот и все – сказал тот и засмеялся. – А теперь хлебай уху, а рыба наверху.
Теперь я вопросительно поглядел на Александра и спросил:
- Это пословица?
- Ну да….
- А что значит «рыба наверху»?
- А это у нас на Нижней Волге так раньше поговаривали. Я же в молодости из под Астрахани сюда попал ну и прикипел к северу.
- Так что все же значит «рыба наверху»?
- Да все просто. Рыбаков, что рыбу в низовьях Волги заготавливали, всегда кормили: судаком, сазаном, белорыбицей. Шла в уху вобла, тарань, лещ, окунь, линь, щука, в общем та рыба, которую не жалко, а настоящая рыба, которую именно рыбой и называли, отправлялась вверх по Волге в Москву и дальше. Настоящая рыба это дорогая рыба – красная, то есть хрящевая: осетр, белуга и севрюга. Вот и пошла такая пословица «Хлебай уху, а рыба наверху».
- И здесь, значит действует поговорка - сапожник без сапог?
- Сейчас-то, может, и едят, а при генералиссимусе строго было – тихо сказал Александр.
- Не справедливо, так точнее будет – сказал Пашка.
- Цыц! Много ты понимаешь!

А над берегом ветер трепал кусты, гнул деревья. При раскатах грома воздух, как будто сжимался, становился плотнее, а запах озона давно заглушил аромат трав. Вода почернела, на ее поверхности заходили серые пенистые волны. С шипением они накатывались на песчаный берег. К свисту ветра, шипению воды примешивался грохот грома, и все эти звуки сливались в тревожный шум разбушевавшейся стихии.
- А может прав Паша, - сказал я – слышали, наверное, что на той неделе самолет разбившейся во время войны в город привезли? Так вот мне наш аэропортовской ветеран Дмитрий Иванович Русаков историю этой катастрофы рассказал, которой могло бы и не случиться, если бы не страх перед властью.
- Расскажите – попросил Пашка, - все равно нам еще долго сидеть.
- И, правда, давай Николай, рассказывай.
- Хорошо – согласился я, - только я не умею рассказывать, а вот прочитать могу.
- Как прочитать?
- Да я эту историю записал, ну как бы рассказ маленький написал….
- Да валяй, как нравиться, а я тебе чайку заварю покрепче.

Я достал потрепанную общую тетрадь, открыл на нужной странице: - Ну, слушайте:

«Авиатехник 4-го авиаполка Дима Русаков, выйдя из барака в ночной мороз, ежился не столько от сорокаградусного мороза, сколько от лунного, зеленого блистания снега.
«А ты мышцы расслабь и мерзнуть меньше будешь» – хлопнул его по плечу моторист Сидалищев, мужик крепкий и веселый.

Мотористов набирали из числа местных – якутян, привычных к трескучим морозам, а Дима Русаков вырос в Крыму.

Шесть километров до аэродрома в кузове полуторки под брезентовым тентом добавили плохого настроения, а когда Дима увидел, что на стоянку загуливают истребители Р-40 «Кититихаук», настроение испортилось вовсе.
«Опять хауки, чтоб их …… Тащи Русаков стремянку, а потом и все остальное». – Не по чину, скомандовал Седалищев.

Остальное, это: спаренная аккумуляторная батарея для запуска мотора, бочки с бензином потому, что бензозаправщик был неисправен, баллон сжатого воздуха, печь твердого топлива с запасом сухих дров и еще бензиновый обогреватель для пилотской кабины. В землянке у техсостава был запас гидросмеси и конечно противообледенительная жидкость, которая для выпуска «Кититихаука» была просто необходима. Этот самолет доставлял много хлопот в зимнее время, потому, что американские конструкторы проектировали его для войны в тропиках, а он, волею судеб, оказался на Севере. Огромный остекленный фонарь кабины истребителя при движении по земле с наклоненным назад фюзеляжем, от горячих выхлопных газов двигателя, попадавших точно на фонарь, покрывался слоем непрозрачного льда. В сильные морозы, пока пилот доруливал от стоянки до старта, он уже ничего через этот лед рассмотреть не мог. Из положения выходили так: летчик, приняв на старте нужное для взлета направление, убирал газ до минимума, техник влезал на плоскость, из бутылки смачивал спиртом фонарь и оттирал его ото льда. Как только летчик начинал более или менее видеть взлетно-посадочную полосу, не мешкая увеличивал мощность двигателя до максимальной и отпускал тормоза, а техник кубарем летел с плоскости на мерзлую землю. Вот такая «технология» должна была применяться и сегодня, что совсем не вдохновляло ни авиатехника Диму, ни другого Диму – летчика лейтенанта Еремина, который должен был успеть, где-то к средине разбега оторвать хвост от земли, чтобы струя выхлопных газов уходила ниже фонаря и, можно было кое-что видеть на взлете.

Летчиков увезли в село потому, что на аэродроме пока не было ни одного строения, кроме выкопанных в земле двух землянок, но за то было семь особистов, зорко следивших за каждым шагом технического состава.

Наступило утро, в пустынном небе вставали багряные крылья солнца, вокруг аэродрома трещали стволы деревьев, и мороз превращал снег в белую сыпучую крупу.
Летчик пришел принимать самолет за сорок минут до взлета.
«Ну, что, профессора, готова птичка»? – Обходя, истребитель, спросил лейтенант Еремин.
« Так точно, готова».
« Масло»?
«В норме».
Еремин протянул Русакову пачку с папиросами.
«Кури».
«Спасибо, а две можно»?
«Бери две. Топливо»?
« Под завязку, товарищ лейтенант».
«Ясно…. Мотор хорошо прогрели»?
«Хорошо».
«Смотри, если что….»
«Да с понятием мы».
«С понятием», а вот неделю назад такие же спецы, как вы, не прогрели, как следует и…..»
«Все в норме не сомневайтесь».
«Ладно, выдвигайся на старт. Мы тут теперь и с мотористом управимся. Только журнал отдай».

Лед с фонаря оттерся так же быстро, как нарос. Летчик махнул рукой, Дима, скатившись с правой плоскости на землю, отбежал в сторону, но самолет все еще стоял на месте.

О чем задумался в это время лейтенант Еремин, потом он не скажет даже особистам, а пока лед снова интенсивно нарастал на фонаре. Наконец взревел двигатель и истребитель, взметая снежную пыль, покатился по аэродрому.
Фонарь быстро обмерзал, плохо видя заснеженную полосу, Еремин не выдержал направления движения и самолет, выскочив на сильно заснеженную боковую полосу безопасности, отчаянно пытаясь оторваться от земли, выкатился с аэродрома, врезался в деревянное ограждение и зарылся носом в снежный сугроб.

Один за другим, над потерпевшим аварию самолетом, уходили за лидером в морозное небо товарищи Еремина, а к нему уже бежали техники, мотористы, а следом особисты.
Расследование было коротким. Личный приказ Сталина, за поломку боевой техники в тылу, виновных немедленно отдавать под трибунал, знали все. Военный трибунал приговорил Еремина к семи годам за поломку самолета, Русакова за некачественное обслуживание самолета к пяти годам и инженер аэродромной службы лейтенант Шакуров – за несвоевременную подготовку взлетно-посадочной полосы к приему самолетов, на пять лет. Но осужденных отправили не в лагерь, а в штрафной батальон.

Прошло семь месяцев Еремин и Русаков кровью искупившие свою вину вернулись в 4-й перегоночный авиаполк, лейтенант же Шакуров погиб в бою.

Дмитрия Еремина после тренировочных полетов включили в перегоночную группу, которая повела «Аэрокобры» из Якутска в Киренск. Погода в ноябре меняется на дню по три раза, и вскоре после взлета Киренск закрылся из-за обильного снегопада. Пришлось садить самолеты на несчастливый для Еремина аэродром Олекминск. Мало что изменилось на этом аэродроме с того трагического для Еремина дня. Так и не появился маслозаправщик, не хватало средств подогрева самолетов.

Ночью резко похолодало, да еще задул сильный ветер с порывами. Но фронт ждал самолеты, поэтому машины начали готовить к вылету.

Первыми взлетели: ведущий группы капитан Перышкиен и младший лейтенант Суровкин, пара делала круг за кругом ожидая, когда к ним присоединятся остальные. На третьем круге Суровкин почувствовал уменьшение тяги воздушного винта, а спустя несколько секунд мотор совсем сдал. Развернув истребитель к аэродрому, летчик сбросил подвесной топливный бак, выпустил шасси, выключил зажигание и пошел на вынужденную посадку. При посадке с попутным ветром и без выпущенных щитков, которые не удалось выпустить из-за нехватки времени, самолет приземлился с перелетом в пятьсот метров от начала полосы и машина выкатившись за пределы аэродрома, попала передним колесом на неровность и подломала амортстойку. Самолет ткнулся в мерзлую землю лопастью, погнул ее и замер с нелепо поднятым вверх хвостом.

Все это видели успевшие взлететь летчики других самолетов, в том числе и Еремин, который знал чем все это теперь кончится для Суровкина.
Группа выстроилась клином и пошла в сторону Киренска. Минут через пятнадцать в наушниках капитана Перышкина раздалось:
«Лидер я семерка, давление масла в редукторе упало до нуля».
Семерка, был позывной лейтенанта Еремина.
«Немедленно возвращайтесь в Олекминск» – приказал Перышкин.
Еремин выполнил разворот и в этот момент двигатель перестал работать. До аэродрома дотянуть он не мог – слишком далеко. Прыгать с парашютом мог, но не прыгнул, вспомнив, наверное, через что прошел после той первой аварии.
Прошло еще две минуты прежде чем Перышкин услышал:
«У меня мотор обр….» – и связь оборвалась.

Перышкин скрипел зубами, но вел группу дальше – фронту нужны были самолеты, любой ценой».
- Вот такая грустная история. - Закончил я рассказ.
Пашка молчал. Александр же сразу сделал вывод, сказав:
- Американцы сволочи, дерьмовые самолеты нам поставляли!

И они снова начали спор, который, как я понял, между дядей и племянником не заканчивался никогда.

Через полчаса разъяснилось. Свет победил тьму. Умолкнувший во время грозы мир вновь наполнился мирными звуками, а воздух стал свежим и прохладным. Я выбрался из грота и пошел рыбачить.

Н.Решетников

Урр!


Николай проснулся от ровного шума. В темном небе ни звездочки. Приподнялся на локте, перевернутая вверх дном лодка заскрипела под ним. Костер, разложенный неподалеку, тлел ярким золотом в толстых чурках. Искры вдруг косо взлетали над ним хвостом жар-птицы, и тут же Николай ощутил на лице упругое касание ветра. Ровно шумела тайга по долине реки. Капля дождя упала на руку, он сел и осмотрелся.
- Не спиться? - Раздался тихий голос Спартака Павловича.
– Да вот, пить захотелось... Рыбка соленая дает о себе знать. А ты почему ты Палыч не спишь?
- Возраст..
- Возраст болезнь хроническая, и что бы она протекала без обострений, нужно спать дома, в уютной постельке.
- Дома тоска.
- Это да.. Чудные дела творятся, - вздохнул Николай. – Сколько первозданной красоты в этих местах, а мы, как мыши, сидим в каменных мешках, радуемся, что вода из крана течет, что матрас мягкий. Вроде и земли на свете нет, лишь кирпич и гудрон. Городская толчея с машинами и телефонами скоро все чувства загубит.
Костер едва тлел исходя дымком из-под полусгоревшей сырой колоды. Николай встал, подбросив веток, раздул пламя, повесил котелок над огнём.
- Все, теперь не усну..
- Так уж светать скоро начнет – Спартак поглядел на восток, где рассеивался ночной сумрак окутывающий тайгу и торжествующий свет уже побеждал тьму.
- Давай Палыч чай пить, душу парить.
Чай пах дымком. Мелкие соринки плавали в нем.
Вдруг из-за речки послышалось:
- Урр!
Потом послышался треск.
- Что это? – вглядываясь в рассветный сумрак, спросил Николай.
- Т-с-с.. – Спартак приложил палец ко рту. - Медведь лезет по кустарнику к реке.
Николай сделал движение в сторону лодки, где лежало ружье, но Спартак жестом остановил его.
- Урр! – послышалось еще ближе.
Николай представил, как кривые лапы с горбатым загривком продирались сквозь зеленый прибрежный заслон прутьев, и холодок пробежал у него по спине.
А Спартак улыбался, прислушиваясь к сумеркам.
Вдруг треск прекратился. Слышно было только тихий шёпот реки.
- Унюхал – сказал Спартак и отхлебнул из кружки.
- А почему назад не уходит?
- Так ушёл, однако. Это он когда один: ломится, а если заподозрил что или почуял, так его и в двух метрах от себя не услышишь. Раз вон на той горушке, – Спартак ткнул в неопределенном направлении, - долго нас в осаде косолапый держал.
- Как это?
Спартак присел на чурбак, глядел на огонь, чуть покачивался и будто разглядывал в беспокойном дрожании желтых языков то, что было тогда, давным-давно. А Николай , завороженный огнём, будто почувствовал, как метнулась душа его старшего товарища в прошлое.
- Я тогда, сразу после войны, кажется в сорок девятом, в службе АСР* работал. – начал рассказ Спартак. - Примерно в это же время, осенью, разбился там транспортный Ли-2. Врезался в склон горы, развалился, но не сгорел. На борту был экипаж и экспедитор, сопровождающий продовольственный груз, масло там, сахар, консервы.
- А почему разбился самолёт-то? – перебил рассказ Николай.
- Как потом выяснилось, погода была плохая, как сейчас вот. Экипаж из-за невозможности в облаках точно определить свое местонахождение начал снижаться, а когда по высотомеру до земли должны были оставаться еще несколько сотен метров, неожиданно в разрывах облаков мелькнул стланик. Командир рванул на себя штурвал, дал сектора газа вперед до упора.. Но было поздно. Уклониться от крутого склона горы или преодолеть её не удалось.
В общем, пока искали этот самолет, прошло дней пять. Вертолетов тогда не было и нас, меня и Ваню Лобарева, сбросили на место катастрофы на парашютах. На месте мы обнаружили исковерканные куски металла, останки людей и груза. Все было разметано в радиусе примерно трехсот метров. Но самое не приятное было в том, что всеми этими останками людей и остатками груза, прикормился медведь.
Работа наша, сам знаешь какая: найти приборы, какие положено, снять их. Отыскать документы ДСП и секретные. Похоронить, если вывезти невозможно, экипаж. Инструмент был с собой хороший, а из оружия только пара пистолетов.
- А откуда инструмент-то?
- Третий парашют всегда грузовой. Инструмент, продукты, лодка, полатка….
- А связь?
- Не было тогда связи, в нынешнем понимании. Были визуальные сигналы, которыми мы сообщали пролетающим самолетам. И сообщать, нам было положено совсем немногое, в первую очередь о наличии живых людей. Во вторую о необходимости медицинской помощи, и в третью, о том, что работу закончили.
- И как вы это сообщали? Отмашками с помощью флажков, как на кораблях?
- Нет. Выкладывали на склоне определенные знаки. Для этого у нас была белая материя, ленты такие шириной метр и длинной шесть.
- Ничего себе! Так сколько её нужно этой материи, чтоб написать что-то.
- Мало нужно. Есть знаки утвержденные. Например: английская буква V или по нашему «галочка», означает: «требуется помощь». Икс, или наша буква Х, означает: «требуется медицинская помощь». А два икса, означает: «мы не в состоянии вести дальше поиск, возвращаемся на базу» , ну и так далее. А раз в день над нами пролетал По-2, «читал» наше сообщение и скидывал нам вымпел с указаниями из штаба.
- Прямо каменный век, какой-то…
- Почему «каменный»? И сейчас все эти знаки в авиации применяются в аварийных ситуациях, так что никому не вредно знать их, мало ли что.
- Отвлеклись мы Спартак Палыч от медведя, что там дальше-то было?
- Договорились мы с Ваней, чтоб большую площадь поиска охватить, работать врозь, идя по кругу навстречу друг другу. День отработали без происшествий. Останки людей похоронили.. Найти их легче всего – место птицы указывают, зверье разное. На второй день капались далеко от лагеря, приборы снимали, а придя вечером в лагерь, глазам своим не поверили: брезент на палатке весь в дырах, вещмешки с продуктами изорванные. Продукты почти все испорчены, даже консервные банки помяты и изгрызены. По манере разорения было видно, что виновником разбоя была росомаха. Этот таежный вор вообще не боится подходить к жилью человека, а уж в тайге, да к палатке и подавно. Не испугал зверя ни запах керосина, ни одежды нашей. В этот день и погода испортилась, самолет к нам не прилетел. На третий, Ваня пошел вниз, там фрагмент кабины лежал, а я вверх, где хвостовая часть находилась. Ковыряюсь, слышу крик Ванькин. Даже не крик, а вопль. У меня от такого вопля внутри похолодело. Кинулся я вниз, скачу через камни, а они мокрые. Поскользнулся, упал. Ногу ударил. Слышу уже сопение и возню рядом. Соскочил, хромаю, но бегу на этот звук. Подбежал к обломкам вижу, Ванька лежит. Сердце во мне прыгает, как живая рыба. Смотрю кровь на камнях. Ванька статный парень был, высокий, а тут лежит скрюченный, маленький такой. Подскочил к нему, а у него кудри вместе с кожей содраны. Медведь! Крови – целая лужица. Выхватил я наган, озираюсь, а вокруг никого, только дождь моросит.
Спартак замолчал.
Николай, отставив кружку с чаем, пошевелил палкой нагоревшие в костре малиновые угольки. Упавший ветер отчего-то вдруг всполошился, и дым костра потянуло к воде, туда же наклонило красные языки ожившего огнища. Сумерки будто раздвинулись, огонь осветил энергичный подбородок и подернутые сединой зачесанные назад волнистые волосы Спартака.
- Взвалил я Ваньку на плечо и в гору. – Заговорил тихо Спартак, – нога болит, а страх гонит. Не медведя боюсь, боюсь, как бы Ванька не помер. Знал я, как это бывает. В юности, еще в Ботамае когда жил, видел как умер молодой здоровый мужик, которому вот так же спустил медведь кожу на лицо. Извел я на Ванькину рану весь стриптоцид, перевязал. Выложил знак «требуется медицинская помощь». А что толку? Погоды нет, непрерывно моросит дождь, облачность разорвано-дождевая ниже нас ползет, а слоисто-дождевая макушки гор облизывает, и никакого просвета.
Ванька скоро в сознание пришел. Я ему спирта дал хлебнуть, а он, заикаясь, рассказал, как на него из стланика медведь напал, да так неожиданно, что он и наган выхватить не успел.
- Вот же какой паразит попал вам.. они же редко нападают на людей.
- В тот год орехов да ягод было мало, он видно не нагулял жир и оттого бродил по тайге злой. А тут нашел продукты, мясо, начал жировать, а мы ему помешали. Удивляюсь, почему он на нас в первый же день не напал.
- А как выбрались-то потом оттуда?
- До того, как выбрались, он нас там два дня пас и так плотно, что и шагу вступить было нельзя. А работу доделывать нужно, во что бы то ни стало. Времена суровые были, да и - работать с нашим командиром отряда было все равно, что по горной реке плот гнать, никакого продыху, вертись юлой, не то расшибешься о камни. А мы к тому времени не нашли прибор один, не помню точно какой, то ли ВД-10 то ли МВ-16, в общем высотомер. Не оказалось его на фрагментах приборной доски.
Обложил я тогда Ваньку с трех сторон камнями, дал в руки ему наган и пошел искать высотомер этот. Шарю по стланикам, между камнями и чувствую рядом он, медведь-то. И не собирается особенно скрывать свое присутствие – шумит. Так я с наганом в руке и ползал, а он рядом трещал. Раз не выдержал, пальнул на звук, да разве пробьешь такие дебри. А ночью он громко переворачивал обломки самолета, ворочал камни, ворчал и порой совсем близко подходил к нашему крохотному лагерю на склоне. На следующий день погода не наладилась, и самолета не прилетел. Я пошел вниз, к фрагментам кабины, туда, где на Ваньку медведь напал. Именно там больше всего встречалось следов этого зверя, и именно там были самые густые заросли на склоне. И вот бывает же такое, только начал искать и вот она - правая верхняя часть приборной доски и высотомер этот. Ясно, что разбит, но стрелки на месте и это главное. От радости я даже вскрикнул, наган на камень положил, схватил прибор, и вдруг затылком чувствую взгляд чей-то! Медленно поворачиваю голову и замираю: между мной и лагерем стоит огромный, бурый, с клочковатой шерстью, с огромной башкой медведь. Ну, думаю, все. Пришел тебе Спартак конец и эти лапы с кривыми длинными когтями сейчас тебя вмиг на части разберут. И только я подумал так, медведь повернул голову влево и как-то оскалился или пасть открыл, не помню. Только помню, что я туда же посмотрел и увидел второго медведя, еще здоровее и страшнее первого.
- И, что?
- Что, что? Это меня и спасло. Пока они друг дружке рожи строили, я наган схватил и за камень, потом за следующий и, забыв, что нога болит бегом в лагерь. Выложил еще знак: «работу продолжать не можем». Потом до вечера обкладывал наш пятачок камнями со всех сторон. Камни, конечно, не помогли бы, если косолапый нас захотел достать, но какой-то психологический момент в этом был, уверенности прибавилось, что ли. Ночью Ваньке совсем плохо стало, стриптоцид, однако, мало ему помог. Хоть и говорят, что чужие болячки не чешутся, а смотреть на то, как парень погибает, хуже нет.
Спартак замолчал. Ночноё безмолвие еще не нарушалось птичьими голосами, от него ещё веяло суровой строгостью и безмерным спокойствием, но восток уже светлел.
- Дождался я рассвета и решил, что нужно идти вниз к реке, на косу, куда может По-2 сесть.
- А медведь, ночью не приходил?
- А он и не уходил. Все время был рядом, то с одной стороны бродил, то с другой. Так вот, выложил я знак – стрелку, с указанием направления и чуть рассвело, взвалил на себя Ваньку и пошел. Шел, останавливаясь, вслушиваясь в каждый шорох, вглядываясь в каждую тень. Пока сумрак был, ничего не видел, а как просветлело, смотрю, а медведь-то параллельным курсом тащится. Хоть и молодой я тогда был и здоровый, но уже после первой половины пути сильно устал, измотался. Вторая половина пути была особенно тяжела и отобрала у меня остаток сил. Помню каждый шаг, каждое движение, каждый глоток воздуха давались с большим трудом. А медведь, как чувствует, что мне уже очень тяжело. То шел далеко от нас и показывался редко из-за камней, а тут метров на шестьдесят приблизился.
Спартак замолчал, посмотрел на небо, откуда начал моросить дождь.
- Долго спускались-то с горы? – Спросил Николай.
- Часов пять.
- Ого!
- Дотащился я до берега, гляжу, облачность подниматься стала. Сторож наш за нанос зашел и не показывается. Я Ваньку пристроил на самом видном месте, хотел дров натаскать для костра, да не тут-то было. Только метров на десять отошел, косолапый из-за наноса вышел и к Ваньке. Я назад и медведь за нанос. Чем бы это кончилось, не знаю, а только кто-то, таким как я помогает, может бог, а может черт, но вскоре услышал я отчетливо треск мотора.
Летуны тогда не то, что нынешние были, кто войну прошел, кто АЛСИБ. Это был из опытных, сразу нас заметил, крутнулся, сел и кричит: «медведь вон рядом». А то мы не знаем, что рядом.
- Иван-то живой остался?
- Выходили Ваньку. Он даже женился, хотя рожа у него после того медведя и еще больше после хирурга страшная была, как война.
- А медведь?
- Не знаю. Ваньку мы с пилотом загрузили, пошли к наносу, а косолапого и след простыл. Поджог пилот нанос, чтоб я до утра о костре не думал. Оставил мне продуктов немного, из НЗ и, улетел.
- А вы?
- А я остался. Имущество не бросишь, собранный материал тем более. Ночь я спокойно проспал возле огня, отдохнул и утром на гору.
- Ну, раз вы сейчас здесь, значит, все тогда хорошо закончилось?
- Нормально. Даже благодарность объявили – засмеялся Спартак. – Только вот премию, жалко, не дали.
Спартак встал с чурбака, огляделся.
- Однако, Колька, пора нам и в лодку.
- Пора Спартак Палыч! А это медведь, что к нам сейчас подходил, не потомок ли того, из сорок девятого года?

Но Спартак уже не слышал, или не хотел слышать, он уже пел:

И будет карточка пыли-и-ться
На полке пожелтевших книг.
В военной фо-о-рме, при пого-о-нах,
И ей он больше не жених.
В военной фо-о-рме, при пого-о-нах,
И ей он больше не жених….

Н.Решетников Нвсб

КУРППААСКЫ*

Проснувшись, Колька зевнул и потянулся. Холодный декабрьский день за замерзшим окном только начинал сереть, но от печи уже слышался треск разгорающихся лиственничных дров. Ни с чем не сравнимый звук раскатываемого скалкой на столе теста, доносился из кухни. Пирожки! Воскресение! Не нужно вставать в половине шестого и бежать по морозу в гараж к служебному автобусу. Потом трястись почти тридцать километров, что бы еще час ждать, в остро пахнущей горелым углем кочегарке, когда откроют школу.

Колька решительно откинул одеяло, выпрыгнул из теплой постели и приложил ладонь к оконному стеклу. От человеческого тепла лед превращался в воду которая стекая к подоконнику снова замерзала. Через оттаявший пятачок взгляд его скользнул по крыше соседнего дома по забору и поленнице. Тумана не было, значит не очень холодно. А взгляд уже убежал в противоположенную от окна сторону - к пирамиде с ружьями. Все на месте, Колька облегченно вздохнул. Значит, отец в лес не уходил, а братья вот они - спят. Все пять ружей стоящих в пирамиде были рабочими, но одно было особенное. В этой семье по отношению к ружьям вполне бы подошла поговорка: кто первым встал, того и валенки. ТОЗ-34Е был нарасхват. Пока все спали, можно было бы схватить ружье и бежать, но из кухни уже повело запахом растопившегося в сковороде жира, а перебороть в себе любовь к горячим пирожкам Колька не мог. Да и мать, наверняка попросит что-нибудь сделать по хозяйству. Натянув старые спортивные штаны и телогрейку, сунув голые ноги в валенки, выбежал во двор. День нарождался безветренный, ясный и морозный. Перед тем как вернуться в дом набрал из поленицы охапку дров. В кухне бросил их к печи, почти не наклоняясь.

- Потише, ты – обернулась от стола мать. – Разбудишь всех. – И добавила – льда принеси.
- А отец где?
- Что-то там на работе стряслось. Ушел.

Пока ножом наколол два ведра льда, созрел план предстоящей охоты. Решено было идти за куропатками на дамбу. Мимо прошмыгнул в нужник Мишка, значит, проснулись все.
Из горки пышных пирожков выбрал самый толстенький, откусил разок, так, на сухую. За то потом черпал чайной ложкой из пиалы растопленное сливочное масло, лил его в парящую мясную начинку пирожка и, закрыв от удовольствия глаза, откусывал. Масло текло по подбородку, сладкий чай обжигал губы. Вкусно!

- Ма, а чем вечером угостишь?
- Сыром, маслом, калачом, да печеным яйцом…
- Ну, правда….
- Картошкой, чем же еще.
Колька вздохнул. Каждый день одно и тоже: жареная картошка, соленый сиг, квашеная капуста.
Из-за стола Колька встал, когда почувствовал, что последний пирожок торчит из орта.
- Ух….. Хорошо…. – икнул. - Ма, я в лес сбегаю?
- А уроки? Как экзамены-то сдавать будешь?
- Сдам. Ты где видела, чтоб кто-нибудь, отучившись десять лет, аттестат не получил?
- Я с тобой – соскочил с табуретки Мишка.
- Сиди! – Тебе сегодня хранилище топить и двойку по химии исправлять…. Собрался он.
Мать легонько шлепнула младшего сына по затылку.
- Ну, ма….
- Сказала не пойдешь….
- Тогда я спать пойду…
- Во-во. Оттого казак и гладок, что поел, да и на бок.



Каждый пацан в поселке знает, где можно пострелять куропаток, но не каждый умеет их ловить. Колька ловить умел, благодаря родному дядьке, показавшему, как это нужно делать. Вот и сейчас в его рюкзаке лежала бутылка с водой и пакетик с замороженной брусникой.
Лес стоял тихо и торжественно. Голые, зыбкие лиственницы, янтарные сосны в тяжелых нашлепках снегов – сейчас на них вспыхивали отражения не ярких солнечных лучей и снежинки мерцали как крошки слюды. Низкорослые березки, кустарники и всякое иное разнолесье притихли и даже не потрескивали от мороза.

Вот и Метрохин покос – длинная, узкая заснеженная равнина, окаймленная ерником и кустиками голубицы, карликовыми березками и ольховником. Колька идет по своим старым, позавчерашним следам с удовольствием вдыхая вымороженный, кристально чистый воздух. В первой лунке пусто, ягода на ее дне покрытая кристалликами льда поблескивает, как драгоценные рубины. Следы куропаток повсюду, а вот не увидела птица вкусную ягоду или не соблазнилась. Лазать куропатке под снег не привыкать, хоть она и сторожилка северная, но и она прячется от мороза под снег – погреется. И во второй лунке пусто. Колька пощупал кроя лунки – крепкие. Мороз свое дело знает. Дальше, вдоль ерника истоптано все. Птицы, кормившиеся почками карликовой березы, на сорили у каждого кустика. А вот и перья торчат над снегом, словно детская рука в белой перчатке. Колька знает что это куропатка соблазнившаяся яркими, похожими на кровь ягодами, нырнула за ними на дно лунки склевала, а обратно выбраться уже не смогла – гладкий окоем лунки стиснул крылья не дал им расправиться. Вынул Колька закаменевшую птицу, лунку засыпал снегом, разровнял его рукавичкой. Отойдя на три шага, снял рюкзак, достал бутылку и аккуратно вдавил ее глубоко в снег. Вынув, убедился, что снежные стенки лунки не обвалились и только тогда открыл пробку набрал в рот воды и, нагнувшись над лункой, обрызгал ее как из пульверизатора. Постоял минуты две и снова заглянул в лунку. Кроя и бока заледенели, стали скользкими, засверкали зеркальными крупицами.

- Вот теперь в самый раз – прошептал Колька и высыпал в лунку несколько ягодок брусники.
В следующем ледяном колодце обнаружил еще одну куропатку. За то все остальные были пусты.
Новые лунки делал, пока не закончилась ягода. День набрал силу, мороз накалялся. Деревья гулко стреляли, но еще не звонко, как обычно бывает, когда температура падает ниже пятидесяти градусов.

Пробившись сквозь частокол мелкого листвянника, вышел на просеку, на чьи-то старые следы. Решил по ней дойти до озера, вокруг которого росли такие же кустарники как на Метрохинском покосе. По не глубокому снегу идти было легко, но стоило прибавить шагу, как от острого морозного воздуха перехватывало дыхание. Холод и подстегивал и одновременно мешал идти. Через километр белье стало влажным от пота, но мороз не добрался до тела.

Увидев под старой березой свежий мусор, Колька остановился и покрутил головой. Он знал, что насорили здесь угольно-черные птицы – косачи, прилетающие по утрам на березы. С мусором осыпали эти большие птицы с веток и легкое, не звонкое серебро - иней. Он представил, как они усаживались на этом дереве зобами к востоку, чтобы видеть рождение, в бело-золотой колыбели под бледно-голубым бесконечно высоким небом, солнца.

Треснула ветка, затем вторая. Потом с макушки подростка-лиственницы осыпался снег и наконец, замелькало темное пятно среди засыпанных снегом кустов. Подминая широкими лыжами мелкие кустики, на просеку вышел человек, которого Колька сразу узнал. Это был Боря Макеев, не настоящий охотник, но любитель выглядеть охотником. На нем была одета расшитая каким-то скандинавским орнаментом куртка, с капюшоном отороченным собачим мехом. Через плечо висел ягдаш с подвесами для дичи, с наплечником и художественным тиснением. Даже шапка у Бори была особенной, похожей на татарский треух времен Чингисхана.

Приблизившись, Боря освободил руку из лохматой варежки и протянул Кольке.
- Привет. Как дела? – Спросил он.
- Нормально – пожал плечами Колька.
- Ты куда идешь?
- К озеру, куропачей погонять…
- А я думал зайца из раскорчевки выгнать, но не удалось. Собака нужна для этого – прикуривая сигарету – авторитетно заявил Боря.
- Да кто их по такой погоде гоняет, мороз же.
- Так они в мороз и должны бегать, а не прятаться.
- Ну, конечно! Придумал тоже. Они, как и все существа в холод ищут, где потеплее. От мороза, Боря, не набегаешься…
- Может с тобой пойти? – то ли спросил, то ли вслух рассуждал Боря, не глядя на Кольку.
- Пошли если хочешь, только я без лыж долго идти буду.
- А, ничего, куда спешить-то – и Боря, переступая лыжами, повернулся в сторону озера.
- Ты иди вперед – предложил Колька. – Только смотри внимательно.
Борис был лет на семь старше Кольки, но предпочитал компании своих сверстников компанию подростков, с которыми играл в футбол и в хоккей, отвечал на вопросы о взрослой жизни и был с ними на равных.
- Подстрелил кого – спросил Боря.
- Нет еще.
- А видел?
- Нет.
- А я видел косачей.
- И что?
- Даже ружье скинуть не успел. Из-под снега вылетели…
- Ясно дело из-под снега, теперь только к вечеру на кормежку полетят.
- А куропатки?
- Что «куропатки»?
- Они тоже под снегом сейчас?
- Не, они как раз днем кормятся между кустиками низкими, березками, тальниками. Почки короче клюют. Летают они мало, так что подойти легко можно, главное найти.
- Найдем…
Колька сплюнул, слюна на лету обратилась в пузырчатую ледышку и шлепнулась в снег.
- Холодает, однако – заметил он.
- А мне ничего – откликнулся Боря. – Я Надькины рейтузы приспособил под трико, а сверху уже хэ-бэ и нормальлек.

Просека резко падала в низину посредине которой, идеально белым овалом дремало, под двух метровым льдом, озеро. К весне лед станет еще толще, а февральские метели наметут вокруг него непролазные сугробы.

- Борь давай разделимся, ты в одну сторону вдоль берега, я в другую. А там встретимся, на дороге что с дальнего привода идет.
- Давай, я пойду туда – Боря махнул влево. – Нет, туда. - И пошел вправо.
Колька не подходил близко к озеру зная о кочкарнике заметенном снегом. Там в некоторых местах можно было и по пояс провалиться. Шел он по склону низины, где снега было совсем мало, а кустарник находившейся внизу хорошо просматривался.

Гулко охнул Борин выстрел и следом, почти без промежутка второй.
«Лупит, как по уткам» - подумал Николай и сразу увидел стайку куропаток в ослепительно-белом наряде. Птицы, низко пролетев над озером, попадали в кусты ольховника, мимо которого Колька уже прошел. Скинув с плеча ружье, пошел Колька, прячась за редкими стволами, обратно. Вот и куропатки. Он видел трех, которые двигались. Остальные где-то замаскировались в снегу и затаились напуганные выстрелами. Подойдя метров на семьдесят к стае, чуткое ухо уловило предупредительный сигнал петуха своей стае: «коо». Промежуток в две секунды и опять: «коо». Колька взял ружье наизготовку. Еще десять метров и из кустов донесся пронзительный крик петуха, который извещал стаю, что опасность подтвердилась. Еще шаг и стая поднялась. Штук двадцать белоснежных птиц пронеслись над кустарником и сели метрах в двухстах.

Еще метров за сто пятьдесят расслышал Колька лающий крик петуха: кадэу – кадэу, потом густой, односложный «аг-аг-аг». О чем петух говорил своей стае, Колька не знал, но на этот раз стая подпустила ближе. Куропатка спокойная и бесхитростная птица и если на охотнике одет маскхалат, можно спокойно идти к стае во весь рост. Но и без маскхалата после трех-четырех подходов к стае без выстрелов, куропатки перестают улетать то ли от усталости, то ли им надоедает вся эта суета.

Первый выстрел по сидячей птице был очень удачен, куропатка ткнулась носом в снег и затихла. Вторым, влет сбил еще одну, но та раненая так быстро бегала между кустов, что Колька понял, что придется потратить еще один патрон.

- Четыре – Прошептал он, опуская птиц в рюкзак.
Стая отлетела метров на триста, почти к дороге, и Колька подумал, что было бы хорошо именно там подстрелить еще одну и спокойно идти домой. Он почти побежал вперед, опасаясь, что Борька опередит его и первым подойдет к куропаткам. Глаза шарили по белому снегу, пытаясь разглядеть еще более белых птиц. Колька не смотрел на деревья, зная, что куропатки зимой никогда на деревья не садятся, разве что в исключительных случаях опасности исходящей от совы. Сова легко берет куропатку на земле и никогда на дереве.

Так и не найдя стаю глазами Колька услышал ее по треску ломающихся веток. Птицы питались, несмотря на опасность. Так и не увидел их до того момента, когда слева из кустов рванулись первые три птицы

От выстрела с дерева посыпался ручеек снега, рассыпаясь и поблескивая на солнце. Одна куропатка камнем упала в снег, а вокруг все взлетали и взлетали другие птицы, и их было уже не двадцать, а куда больше.

Туда, куда они улетели, дважды грохнуло и, в лесу наступила тишина.
Необычайную легкость ощущает охотник, вступив на твердую укатанную дорогу, на обочине которой лежат пучки сена упавшего с перевозимого по ней стога. Сено висит и на кустах близко подступающих к дороге.

Боря появился минут через десять.
- Ну, как?
- Две.
- А я три – показал большим пальцем на рюкзак за спиной Колька. – Что домой?
- Нет, ты иди, а я за ними…
- Давай – Колька протянул Боре руку. – Пока.
- Пока.

Мороз крепчал, в распадках вокруг поселка появился морозный туман, сухой как крахмал. Когда Колька подходил к дому, ему показалось, что туман скрипит на его зубах, очень хотелось есть.

Куруппааскы* - куропатка (якутский)




PS- Фото "сдернуто" с Сети...