Удить на этой яме я больше не стал, а собрав удочку, чтобы она не цеплялась за ветки, пошёл через лес вдоль реки. В лесу было прохладно и сыро, и в солнечных лучах, с трудом проникавших через густые уже пожелтевшие, но ещё полные листьев кроны деревьев стояла влага. Я ступал через плотные заросли папоротника и его резные раскидистые листья отливали червонным золотом. Где-то неподалёку дятел выбивал дробь, бежавший за мной следом Барон остался в лесу, а я вновь разобрав удочку, вышел к реке, скрытой за густым тальником.
Ленки в тот день мне больше не попадались, только хариусы и их было много. Я не спеша спускался вниз по реке, а Барон, следовавший за мной по берегу то приближался к воде, то совсем скрывался в лесу и время от времени я видел только его палевую спину, мелькавшую среди кустов. Почувствовав голод, я взглянул на часы – было около трёх, и я стал высматривать подходящее для привала место, но берега здесь были сильно заросшими, и мне пришлось спускаться ниже. Наконец я заметил удобную поляну с плетущимися по ветвям лианами дикого амурского винограда. Некоторые ягоды уже осыпались, и теперь лежали на траве лопнувшими тёмно-фиолетовыми кляксами. Я аккуратно сорвал крупную гроздь с чёрными круглыми плодами, вкус у винограда был кисло-сладкий, и ягоды легко давились в пальцах. На мой свист из лесу выбежал Барон весь в колючках и паутине. Сняв со спины рюкзак, я достал из него хлеб с сыром, фляжку, и банку собачьих консервов. Выложив консервы на траву, я сполоснул банку в воде и убрал в рюкзак, чтобы добавить её к остальному мусору, который я собирался увезти с собой. Барон, застыв как сфинкс, сидел над аппетитно выглядевшими кусочками мяса, и слюна капала с его нижней губы на землю. Не став его мучить, я скомандовал: «Кушай», и пёс жадно накинулся на еду.

Вынув из короба двух ещё живых хариусов, я убил их ударами ножа в голову. Потом выпотрошил, промыл, разделал и, подобрав на берегу плоский камень, разложил на нём рыб. Аккуратно срезая с кожи розовые кусочки филе, я выкладывал их на широкий фиолетово-красный лист винограда. Посолив и посыпав мясо перцем, я достал из рюкзака васаби и бутылочку с соевым соусом, и приготовил приправу, добавив в неё сок из ягод винограда. Срезав ивовый прут, я выстрогал из него пару палочек. В ожидании пока мясо хариуса просолится и пропитается перцем, я ел хлеб с сыром, смотрел на шумящую у моих ног реку и размышлял. В голову мне пришло забавное, на мой взгляд, сравнение. Я подумал, что поклёвка хариуса похожа на робкое: «Дядь, дядь, дай десять копеек…» из Гайдаевских «12 стульев», а вот когда веснушчатый беспризорник нагло заорал: « Дай десять копеек! Я те говорю!!!» – это уже ленок. Решив, что рыба просолилась, я сделал большой глоток из фляжки и, ухватив палочками кусочек филе, обвалял его в приправе и отправил в рот. Спиртное и перец приятно согревали внутренности, а соевый соус придавал нежному мясу хариуса особенный вкус.
После еды я собрал вещи и смотал удочку, решив в этот день больше не рыбачить. Нужно было ещё насобирать дров и развести костёр, просушить одежду, почистить и приготовить рыбу и сделать ещё множество других небольших, но от этого не менее важных дел.

Ночью мы с Бароном долго сидели у костра. И на душе опять было уютно. И хотелось, чтобы так было всегда. И пытаясь задержать это чувство, я часто прикладывался к фляжке и выпил столько, сколько хотел. И утром оказалось, что выпил я больше, чем следовало. А потому долго не мог проснуться и встал, когда солнце уже высоко стояло над вершинами сопок.
Я развёл костёр и повесил над ним котелок с оставшейся после ужина ухой. Уха получилась наваристой и теперь внешне напоминала студень. Умывшись, я покормил Барона и, сварив на газовой плите кофе, сел завтракать.
Ещё с вечера я решил подняться вверх по дороге к следующему броду, а оттуда спуститься по реке до разрушенного моста, где я удил рыбу накануне. Если ленок действительно начал скатываться, то разумней было бы пойти от лагеря вниз, но мне казалось что расстояние там больше, а встал я поздно и потому решил оставить этот маршрут на следующий день.
Мы шли с Бароном по дороге. Он далеко забегал вперёд, и от его вчерашней подобострастности не осталось и следа. Пёс вкусил свободы, и теперь быть послушным ему становилось всё труднее. И когда на дорогу выбежала лиса, Барон кинулся за ней и, не обращая внимания на мои крики, с треском вломился в лес и исчез из виду.
– Сволочь! – крикнул я в сердцах. – Лохматая сволочь! И эту лису тебе ни в жисть не поймать. И никакую другую тоже. И чтоб тебя бурундуки загрызли. И чтоб…. Барон, ко мне! Ко мне! Иди ко мне, мой мальчик.
Но всё было тщетно. Пёс так и не появился. «Вот я его и потерял, – огорчённо подумал я. – Остаётся надеяться, что он найдёт дорогу к лагерю и вернётся. Ох, и задам я ему трёпку. Ох, и задам. Только бы он вернулся. Только бы вернулся».

К броду я пришёл намного позже, чем планировал. И уже спускаясь вниз по реке, пожалел, что выбрал этот маршрут. Река здесь была совсем узкая, почти ручей, а после бушевавшего в августе тайфуна поваленные деревья встречались так часто, что удить рыбу было крайне неудобно. К тому же весь хариус как на подбор был меньше ладони, а ленка и вовсе не было. Река бежала под сопкой и солнечные лучи с трудом проникали сквозь густые раскидистые ветви елей. В лесу темнело рано и к переживаниям за Барона добавилось опасение, что ночь может застать меня прямо здесь в тайге. Опасение постепенно стало перерастать в страх и, забыв про рыбалку, я насколько возможно быстро спускался вниз по реке, стараясь до темноты выйти к старому разрушенному мосту. Я увидел его, когда солнце едва коснулось вершины сопки, и страх сразу прошел, осталась только тревога за собаку. Выбравшись из воды, я стал звать Барона, но он так и не появился. Тогда я решил снова вернуться к реке и напоследок проверить ту яму, где я удил накануне.

В сумерках я с трудом различал поплавок, скачущий на рваных коротких волнах. Как вдруг мне показалось, что тот ушёл под воду, и я резко подсёк. Леска натянулась, заставляя согнуться в дугу тонкое карбоновое удилище. «Похоже зацеп. Чёрт, как же мне не вёзёт сегодня», – подумал я и с силой потянул удилище на себя. Тяжесть, повисшая на том конце, немного сдвинулась и кажется, шевельнулась. Может, показалось? Я опять потянул удилище на себя и теперь чётко почувствовал пробежавшую по нему дрожь. Неужели рыба? Тут леска натянулась ещё сильней и ленок, а это не мог быть никто иной, попытался вырваться. Рывки становились всё сильнее и резче и, испугавшись, что поводок не выдержит, трясущейся рукой я чуть ослабил рычажок фрикциона. Раздался звук трещотки и рыба, с трудом сматывая леску, стала уходить к противоположному берегу туда, где под затопленной елью образовался небольшой залом. «Там я её точно потеряю», – подумал я и затянул фрикцион. Пусть будет, как будет – или леска выдержит, и я поймаю эту рыбу или, оборвав поводок, она уйдёт. Время остановилось и для меня и для рыбы. И мир сузился только до нас двоих. Когда рывки чуть ослабли, я попробовал подтянуть рыбу к себе. И рывки тут же возобновились. Только бы выдержал поводок. Но он у меня крепкий и я совсем недавно его перевязал. Он может выдержать. Рывки опять ослабли, и я опять потянул рыбу к себе. Получилось. Похоже, она понемногу начинала сдавать. Только бы она не сорвалась. Господи, сделай так, чтобы она не сорвалась. Ну что тебе стоит. Я даже не буду её есть, я только подержу в руках эту красивую сильную рыбу и сразу отпущу. Даже целовать не буду и фотографировать тоже, только подержу и всё.
Наконец ленок устал, и мне удалось подтащить его ближе настолько, что я увидел, как ворочается в воде его длинное тело. Каков красавчик. Наверняка он из тех ленков с тёмными спинами и большими круглыми пятнами по бокам. Наверняка такой, хоть мне его пока и плохо видно. Я стал отступать к берегу, держа кончик удилища почти у самой воды, чтобы ленок не выходил на поверхность. Нечего ему там делать, пока нечего. Ленок немного притих и покорно позволял мне сматывать леску. Но долго так продолжаться не будет. Возле берега он покажет, на что способен. Почти все показывают, а этот уж обязательно. Кромка воды была близка, и нужно будет завести удилище за спину, чтобы ленок оказался между мной и берегом. И тогда он будет мой. Наверняка будет. Я сделал, не глядя ещё один шаг назад, и левая нога вдруг лишилась опоры, и я стал заваливаться набок, мгновение я балансировал, пытаясь вернуть равновесие, но течение с силой ударило меня под колени, и я рухнул в ледяную воду, и она тут же рванулась ко мне под одежду, обжигая кожу. Река потащила меня вниз по острым камням прямо на удилище, раздался хруст, а тело от поясницы до левой ступни пронзила внезапная острая боль.

Я лежал на берегу, осмысливая случившееся. Хотя осмысливать тут было нечего. Я глупо оступился, попавшая в ямку нога подвернулась и я упал. Течением меня протащило с десяток метров по острым камням пока я смог встать и выбраться из реки. Ленок, конечно, сошёл, а налетев всем весом на удилище, я сломал его в двух местах и со злости забросил куда-то в лес вместе с катушкой. Это конечно я зря сделал, катушку нужно было снять. И не нужно было так злиться.
Но потеря удочки и упущенная рыба были ерундой, ерундой по сравнению с тем, что случилось ещё. Потому что ЭТО и было тем, чего боялась моя жена и из-за чего она не хотела меня отпускать. И потому что я тоже ужасно боялся ЭТОГО, но упорно гнал от себя тревожные мысли. При падении у меня опять защемило седалищный нерв и пронзительная нескончаемая боль способная дни превращать в недели, а недели в месяцы, боль, прячущаяся за таинственным названием ишиас, боль, совсем недавно покинувшая меня, эта чертова нескончаемая боль опять вернулась. И теперь она как тень будет повсюду следовать за мной и останется так надолго как сама того пожелает.
Я представил себе жену, как она, с укором качая головой, скажет что-нибудь вроде: «Вот видишь, я же говорила». И больше ничем не попрекнёт меня, а будет жалеть и успокаивать и от этого станет ещё хуже и противней, потому что боль – это только боль и она только моя, а оставшийся в тайге Барон, это совсем другое.

Я встал на четвереньки и рюкзак, висевший на спине, ткнулся мне в затылок. Стоять так было неудобно, но зато боль стала слабее. Хорошо бы раздеться и выжать воду из одежды, было слышно, как она чавкает в вейдерсах, но времени на это у меня уже нет. Скоро совсем стемнеет и, хотя до лагеря меньше двух километров добираться туда придётся очень долго. Я осторожно поднялся, и резкая внезапная боль ударила меня в спину, как будто кто-то вогнал металлический прут между позвонков. На минуту я замер, а потом насколько мог быстро пошёл по тропинке, ведущей к лагерю. Левая нога немела, наливаясь тяжестью, сначала только пальцы, потом вся ступня, потом это ощущение поползло выше по икре к колену, и сквозь эту цепенящую пелену ногу обожгло, как если бы в неё воткнули вязальную спицу, а потом ещё одну и ещё. И с каждым шагом их становилась всё больше, а тягучая как масло боль наполняла меня, и я уже не шел, а бежал, далеко выбрасывая ногу вперёд. Наконец боли стало так много что, не помещаясь во мне, она хлынула через край, и я со стоном повалился на землю.
«Сколько я прошёл, – думал я, – метров сто или двести? Нет, наверное, всё же двести. Даже если это не так, лучше думать что двести. За следующий раз мне уже столько не пройти, поэтому пусть будет двести».

Отдохнув, я опять сделал рывок в сторону лагеря, и потом ещё один и с каждым разом пройденное расстояние уменьшалось, а боль становилась острее. Стояние на четвереньках уже не помогало, и теперь я отдыхал лежа на спине, раскинув в стороны руки. Во фляжке оставалось немного виски, и я допил его залпом в один глоток. И в груди приятно потеплело. Потом порылся в карманах и достал непромокаемый пакет, в котором были сигареты и зажигалка. Я закурил и перевернулся на бок, чтобы не поперхнуться дымом и не закашляться. Солнце село и меня окружила темнота, плотная темнота, какая бывает в новолуние. И за этой темнотой скрывалась тайга, и я был в её власти, и если мне и дальше будет везти как сегодня, то одному Богу известно, чем всё это закончится. Но страха не было. Пока не было. Вместо него была боль, рвущая меня изнутри на части. И вдруг впереди – там, где идущая через лесосеку тропа сливается с основной дорогой и где тянется молодой ольшаник, глубоко вклинившийся в лес. Там впереди раздался треск ломающихся веток. Я встал на колени и прислушался. Звук опять повторился. Я нажал кнопку фонарика на зажигалке, но его слабый рассеянный свет затерялся в густой темноте. Правда, на миг мне показалось, что там что-то мелькнуло, что-то похоже на отблеск глаз и треск веток опять повторился, но теперь ближе. Я нащупал рукоятку ножа висевшего на поясе и почувствовал, как кровь прилила к лицу, а кожу на голове неприятно защипало, как будто кто-то потянул за волосы. Может это Барон?
– Барон! – крикнул я, поднявшись на ноги. Тишина. Звуков больше не было.
– Барон! – снова позвал я и, зажав в левой руке зажигалку с фонариком, правой вынул нож и выставил его перед собой. И вдруг я отчётливо услышал, как что-то с треском ломая сухие ветки, вырвалось из леса и бросилось в мою сторону. Я сильнее сжал в пальцах нож и отрешённо подумал: «А вот и джекпот».

И тут в темноте звякнул металл, и я едва успел опустить нож, как выскочивший из лесу большой лохматый пёс прыгнул мне на грудь и, закричав от боли, я повалился на землю. А пёс принялся лизать меня, и его мокрый шершавый язык был повсюду, и чувства выплёскивались из него. Пытаясь усмирить собаку, я крепко обнял её за широкую лохматую шею и притянул к себе. Барон, прижавшись к груди, затих, а я лежал и думал как здорово, что звякнуло кольцо на ошейнике, и я успел убрать нож. А о том, что бы случилось, если он с разбегу наскочил на это острое семидюймовое лезвие, мне думать не хотелось. И ещё я подумал, что теперь вдвоём будет легче, и что Барон за сегодня, наверное, натерпелся всякого и что боль, кажется, стала меньше.

В лагере я снял с себя мокрую одежду, до крови растёрся жёстким полотенцем и, переодевшись в сухое, выпил таблетку со странным названием «Лирика». Я дал собаке поесть, а потом мы вместе забрались в машину. Лекарство начало действовать, расслабляя онемевшие мышцы, и появилось чувство эйфории, и боль отступила, ушла на второй план, и я как будто наблюдал за ней со стороны через тонкую дрожащую пелену. Боль теперь виделась мне садистом, который с ухмылкой всаживал в мою ногу острый перочинный нож и, провернув его там, доставал новый. А когда этой сволочи надоедало играть в ножички, он натравливал на меня своего пса и тот, вцепившись острыми зубами в мою ступню, рвал из неё жилы, совсем так как делал Барон с телячьим хвостом. И так продолжалось всю ночь, и она показалась мне бесконечной. И когда становилось совсем нестерпимо, я до боли сжимал зубы и хватал Барона за густой жёсткий загривок, и он подползал ближе и лизал своим шершавым языком мою щёку. А под утро боль отступила и я заснул.